Дед набирал мне малины на большом огороде в алюминиевую солдатскую кружку. Приносил мне на кухню. Насыпал малину в миску, заливал молоком и выдавал свою фронтовую оловянную ложку, стебель которой был отлит в виде голой бабы. На поверхность молока вместе с малиной всплывали и белые червячки. Дед помогал мне собрать их ложкой, приговаривая: «Это не те червяки, которые нас едят. Это те, которых мы едим».

Обстановка кухни была простой. Железная кровать у общей с сенями стены, стол у окна, две скамьи углом и стул. Печь с чугунной плитой и с полкой под потолком была частью общей с жилой комнатой стены. А у простенка напротив окна стоял большой сундук рядом с дверью в холодную кладовку.

Первым делом после малины обычно я проверял жилую комнату, в которой находились большая железная кровать с периной и подушками одна на другой, ещё один сундук поприличней, комод и стол со стульями. На стенах старые фотографии в рамках под стеклом. Как обычно – ничего для меня интересного. Потом я забредал помёрзнуть чуток в кладовку с полками, банками и кадушками и выходил во двор. Обследовал сарай, перещупывал инструмент, включал шахтёрский наголовный фонарик с аккумулятором в подсумке. Затем поднимался в «верхний» огородик попробовать фиолетового шершавого крыжовника.

И, конечно, заглядывал на чердак, дверца которого была вровень с верхним огородом. На этом чердаке когда-то запирались от разбушевавшегося пьяного деда моя мама, баба Аня и маленькая Галка, дочь тёти Маруси. А в первый мой приезд в Анжерку баба Аня посоветовала мне вздремнуть на сене, покрывающем пол чердака. Я поднялся по ступеням в огород, повернул щеколду дверцы и, вдохнув пряный аромат сена, повалился на него. Но, едва закрыв глаза, ощутил тут же под собой какое-то шуршание и шевеление. Я подпрыгнул на месте, разгрёб подстилку и увидел сонм букашек, мокриц, многоножек разных видов, которые по-броуновски шуршали каждая по своим делам. От этого зрелища по коже моей также дружно забегали «мурашки». Это навсегда отбило охоту у городского парнишки «подремать на сене».

А больше мне об Анжерке и вспомнить нечего.

Был ещё, правда, один момент, когда я, уже старшеклассник, воспользовался случаем подшутить над бабушкой. Мы с мамой приехали как-то утром из Тайги, но бабу Аню дома не застали. Деда к тому времени уже не было – умер. Соседка по дому, тётя Граша, маленькая добродушная старушка-хохлушка, сказала, что бабушка торгует на рынке. Мы отправились на рынок поглядеть на эту картинку, – я и не знал, что такое возможно. Баба Аня стояла среди других таких же старушек в беленьких косынках за длинным столом-прилавком. Перед ней лежал нехитрый товар – связанные ею носки и коврики. Мама осталась в сторонке, а я подошёл прицениться. Бабушка меня, как обычно, не узнала. Внуков было много. Видела она их редко. И позже, каждый раз, когда я приезжал к ней один, без матери, она теряла главный ориентир, и, чувствуя определённую родственную со мной связь, пыталась угадать моё имя и понять, кому из её детей я прихожусь сыном.

– Вовка?.. Лёшка? Витька?.. – перечисляла она в нерешительности, застенчиво улыбаясь.

– Женька. Наськин. – подсказывал я ей, теряя терпение.

– Иконсамуправда! – восклицала она. Позже я расшифровал это волшебное бабушкино слово. Оно означало: икону сниму – правда! То есть, сниму икону в подтверждение этого.

И в этот раз она постепенно в покупателе, одетом по-городскому, какие-то начала находить знакомые, родственные черты. Заулыбалась. Подошла мама. Мы сложили товар в сумку и, выслушивая бабушкины провинциальные новости, неторопливо пошли вдоль шоссе.