P. S. Очень тронуло, что ты назвала меня в письме Татианой, так когда-то звал меня мой духовник.

Так началась наша дружба, матушка стала мне духовной сестрой, и даже больше, духовной м. А.! – так пригодилась аббревиатура. Это многое изменило, мне кажется, я начала мыслить и писать иначе.

Как и многие, кто перешагнул «рубеж сорока», я задавалась вопросом, с кем буду стареть, точнее, с кем буду общаться, о чём смогу говорить. Когда-то знакомая директор библиотеки поставила меня в тупик фразой: «Интересно, с кем могла общаться Анна Ахматова в конце жизни – с учётом того, что её близкий круг, люди высокообразованные и талантливые либо уехали за границу, либо умерли, либо были расстреляны, и учитывая, что сама Ахматова – гений, глыбище, каких больше нет?».

Отнюдь не забираясь в такие высоты и оценивая себя реально, я всё же с ужасом ловила себя на мысли, что уже сейчас не так много людей, с кем я могу разговаривать на одном языке, и кто меня понимает. И очень обрадовалась, что в лице матушки Алипии одновременно обрела собеседника тонкого и чувствительного, и наставника, за которым можно тянуться. Но о том, что я еду в монастырь, я не сказала даже ей.

Авраама призвал Господь. Господь искал Авраама, а тот даже уклонялся, бегал от него, что значит – народ избранный, им было проще. А у меня – наоборот. Ищу Господа как только могу, ищу и спотыкаюсь.

…Вхождение в монастырь оказалось проще, чем я ожидала. Когда я подъехала, старинные, окованные железом ворота были открыты. Дежурная вызвала монахиню с красивым именем сестра Стефания, отвечающую за паломников. Я начала было сбивчиво объяснять, что, возможно, не подойду на эту роль, недостойна. Матушка Стефания, женщина средних лет, быстро взглянула на меня из-под круглых очков и ответила кратко:

– Подойдёте. Я вижу. Возможно, даже захотите у нас здесь остаться…

И обратилась к стоящему рядом колоритному бородачу, видно, из вольнонаёмных, с длинными, собранными в пучок волосами («хозяйственник», – подумала я):

– Машину – в гараж, вновь прибывшую – в келью.

Во дворе монахини, пожилые и молодые, в длинных мантиях и клобуках, плавно спешили по своим делам, и меня поразили их лица, совершенно иные, чем у людей в миру: какие-то очень бледные, одухотворённые, ясные.

Так я попала в другой мир, «мир в церковной ограде», как ещё его называют. В келье, куда меня поселили, было 14 кроватей, но людей мало – всего две пожилые простые женщины. Они объяснили, что утром и вечером все ходят на службы, а днём – послушания. Я положила пакет с самым необходимым на койку, которую мне показали, и отправилась на первое послушание.

Работы, куда меня направляли, сменялись церковными службами, которые здесь длились значительно дольше, чем в обычных немонастырских храмах. За службой следовали новые послушания. И я очень быстро поняла, что это как раз то, что мне в тот момент было нужно. Своя воля отсекалась сразу же, жизнь была насыщенной, ясной, а главное – из головы начисто исчезли сомнения и благоглупости, над которыми я билась в последнее время, как заезженная пластинка. И если свобода выбора – тяжкий груз, то, избавившись от неё, я ощутила невероятную лёгкость. Послушания мои считались здесь достаточно низовыми и «грубыми» – как то: перебрать картошку, помочь на кухне. Но хозяйство и бытовой уклад организованы столь продуманно и рационально, что я быстро оценила умелую властную руку, которая их вела. Ведь чаще всего моими товарками на работах были убогие старушки неопределённого возраста, женщины-инвалиды. И с такими скромными силами мы успевали сделать неимоверно много, хозяйство монастыря состояло в образцовом порядке!