Я вошёл в тело, безумным усилием справился с болью, норовящей скрутить его в агонии, и выбросил в сторону руку. Клинок, пролетев через всю комнату, лёг в ладонь, исцелил, наполнил тело энергией. Я бросился вперёд, одним ударом отшвырнул преградившую мне путь Эснуш. Анастасия не шевелилась. Её лицо, измождённое и состарившееся за эти дни, не дрогнуло под слоем паутины, закрывающем глаза.

– Я люблю тебя, Настя, – прошептал я.

А потом вонзил клинок ей в живот.

Несколькими днями ранее.

Примерно с полчаса он орал на меня так, как невозможно было представить, чтобы кто-то мог на кого-то орать. Вены на его шее вздулись и посинели, капилляры в белках глаз лопались с пугающей скоростью. На губе налип белый, вбитый в пену комок слюны, который успел высохнуть за несколько минут. Когда я указал ему на это, Шамат на мгновение запнулся, замолчал, утёрся, а потом… заорал ещё сильнее.

За полчаса до этого я, устав от потока полубезумных вопросов, демонстративно отхлебнул из фляжки лирра и протянул руку, дав понять, что готов показать ему все свои воспоминания о событиях последних дней. Поэт отпрянул от меня так, что едва не сбил с ног Эснуш. А потом стал орать.

Впрочем, я чувствовал это совершенно отчётливо, в эмоциональной волне, исходящей от него, не было ненависти – только злость. Причём, во многом, злость на самого себя. На коже Бессмертного проступал свежий, красноватый загар. От волос Эснуш пахло морем. Ничего удивительного, что влюблённые, не обнаружив никаких следов опасной деятельности гаитянских колдунов, предались блаженному отдыху на пляжах соседней Доминиканы. А Настя так упорно запрещала мне с ними связаться. Послав Лоле, стоявшей за баром, многозначительный взгляд, я «отключился» и снова стал сканировать, сжав в ладонях сюрикен…

В первый раз мы обнаружили Анастасию сразу же. Её след был ярким и чётким. Созданный Шаматом портал ещё даже не перестал трещать в воздухе, как Эснуш нырнула в него, сжимая в руке гладиус. Выпрыгнув вслед за ней с другой стороны, мы оказались в затхлом подвале какой-то заброшенной овощной базы. Защитницы там не было; расшвыряв кучу ветхого вонючего тряпья, мы обнаружили лишь стаю многоножек, излучающих имитацию её ауры – Илона постаралась на славу, запутывая следы. Лола находила всё новые и новые отражения, которые оказывались то роем мух, то паучьим гнездом. Наконец, осознав тщетность попыток найти дочь, Шамат создал портал в призрачный Граффити.

Казалось, повисшее здесь, в копии знаменитого минского клуба напряжение можно было резать ножом. Или мечом. Эснуш крутила ручку гладиуса, уперев его лезвием в столешницу. Острие с противным хрустом врезалось с каждым оборотом всё глубже и глубже. Лола хмуро косилась на это, но молчала, нервно массируя туловища драконов, вытатуированные у неё на руках. Когда Шамат наконец замолчал, я коротко рассказал обо всём, что случилось, утаив самую малость – то, что по моему мнению, никак не относилось к делу, например, попытки Ратши соблазнить меня. Поэт слушал, играя желваками, Лола тихо шептала что-то на ухо Эснуш, видимо, переводя мой рассказ. Клинок вгрызался в стол, вырезая тонкие деревянные завитушки. Когда я дошёл до встречи с Ратши у Купидона, желваки Шамата раздулись до огромных размеров. Стружки больше не завивались – меч со скрежетом выдирал из столешницы толстые ломти.

– Дальше вы знаете, – закончил я.

Эснуш отложила оружие в сторону. Лола вздохнула. Шамат задумчиво откинулся на стуле.

– Итак, эта твоя Мать ведьм хочет открыть портал.

Я молча кивнул, сделав вид, что не заметил слово «твоя».