Нас всех, конечно, привлекут неожиданные русские мотивы в повести «Аватара», как и в повести «Спирита», тоже публикуемой в этой серии. То, что польский аристократ и генерал, живущий на широкую ногу, держит в парижском доме коллекцию оружия, как его предки, и одновременно шумящий самовар, а из своего родового имения мчится в Могилев, чтобы купить жене роман Новалиса, конечно, может и позабавить, и удивить. Но важно, что в этих мотивах Готье остается собой: для него Россия, как и Индия или Америка – это не столько культурные миры, сколько миры особых страстей, начиная с таких невинных как любовь к горячему чаю. Привести страсти к общему знаменателю может одна литература, и как только очередной номер газеты выходит из-под пресса типографии, вдруг происходит событие всемирного значения. В своем увлечении экзотикой Готье – меньше всего этнограф, и больше всего – социальный мыслитель, понимающий, что даже самая массовая культура бесповоротно меняет реальность.
Александр Марков, профессор РГГУ
Аватара
Глава I
Никто не понимал, что за таинственный недуг медленно подтачивает здоровье Октава[1] де Савиля. Он не лежал в постели и не нарушал привычного образа жизни; ни разу ни одна жалоба не сорвалась с его губ, и, однако, он угасал на глазах. Доктора, к которым ему приходилось обращаться по просьбе участливых родителей и друзей, расспрашивали его, но не получали никакого ответа, да и сами медики не обнаруживали у больного ни одного тревожного симптома: они простукивали его грудь и не слышали ничего подозрительного, прикладывали ухо к сердцу и улавливали только чуть замедленное или чуть учащенное биение. Октава не мучили ни кашель, ни жар, но жизнь вытекала из него по капле сквозь одну из невидимых дыр, которых, как утверждает Теренций, у человека немало[2].
Порой в странном обмороке он становился бледен и холоден, точно мрамор, и две-три минуты походил на мертвеца. Затем маятник, остановленный неведомой рукою и ею же запущенный, возобновлял свой ход, и Октав словно пробуждался от сна. Ему прописали воды, но нимфы минеральных источников ничем не смогли ему помочь. Путешествие в Неаполь также не принесло облегчения[3]. Хваленое южное солнце виделось ему черным, как на гравюре Альбрехта Дюрера: летучая мышь со словом «меланхолия» на крыльях взбивала сияющую лазурь[4] своими пыльными перепонками и металась между ним и светом. И он замерзал на набережной Мерджеллина[5] рядом с полуобнаженными lazzaroni[6], что загорают там с утра до вечера, дабы придать коже бронзовый налет.
Октав вернулся в Париж, в скромные апартаменты на улице Сен-Лазар[7], и жизнь его потекла своим чередом.
Комнаты его были удобны ровно настолько, насколько требуется для холостяка. Но, как известно, жилище со временем перенимает лицо, а возможно, и образ мыслей своего хозяина, и потому дом Октава с каждым днем все больше погружался в печаль. Шелковые занавеси выцвели и теперь пропускали лишь тусклый серый свет. Большие букеты белых пионов увядали на фоне потускневших обоев, золотые багеты, обрамлявшие несколько акварелей и эскизов кисти хороших мастеров, постепенно побурели от неумолимой пыли, обессиленный огонь не желал разгораться, а камин то и дело чадил. Старинные напольные часы Буля[8], инкрустированные медью и зелеными ракушками, старались тикать как можно тише, и даже их колокольчики звонили тоскливым полушепотом, словно боялись потревожить больного. Двери закрывались бесшумно, огромный ковер заглушал шаги редких гостей, а смех замирал сам собою, проникнув в эти холодные, сумрачные покои, где, однако, во всем ощущался дух современности. Вдоль стен, с поникшим султаном