«Если в ближайшее время не пойдет дождь, Чак-Мооль снова обратится в камень. Я заметил, что ему стало трудно двигаться; иногда он лежит часами, словно разбитый параличом, и снова напоминает идола. Но такой отдых только прибавляет ему сил, чтобы истязать меня, раздирать ногтями, будто пытаясь извлечь хоть немного влаги из моего тела. Прошла та благодатная пора, когда Чак-Мооль рассказывал мне старые сказки; кажется, я замечаю, как в нем зреет обида. Есть и другие знаки, заставляющие меня задуматься: мой винный погреб почти иссяк, Чак-Мооль поглаживает шелк халата; хочет, чтобы я завел в доме служанку; заставил показать ему, как пользоваться мылом и лосьонами. Думаю, Чак-Мооль становится подвержен человеческим искушениям, даже лицо его, казавшееся вечным, как-то состарилось. Не в этом ли мое спасение? – если Чак очеловечится, все века его жизни могут слиться в единый миг, и он рассыплется прахом… Но в этом таится и смертельная опасность для меня: Чак не захочет, чтобы я присутствовал при его крахе и, возможно, решится меня убить.

Сегодня я воспользуюсь ночной прогулкой Чака и убегу. Поеду в Акапулько; поглядим, не удастся ли найти работу, а там и дождаться смерти Чак-Мооля; да, его кончина близка, он седеет, опухает. Мне нужно побыть на солнце, поплавать, набраться сил. У меня осталось четыреста песо. Я остановлюсь в пансионе Мюллеров, там дешево и удобно. Пусть Чак-Мооль забирает себе все; посмотрим, долго ли он продержится без воды, которую я таскаю для него ведрами».

Здесь заканчивается дневник Филиберто. Я не стал задумываться над его рассказом и проспал до самой Куэрнаваки. Оттуда до Мехико попытался как-то объяснить его записи: может быть, человек переработал, или была другая причина психологического характера. Когда в девять часов вечера мы прибыли на вокзал, я так и не смог до конца проникнуться мыслью о том, что мой друг сошел с ума. Я нанял грузовичок, чтобы отвезти гроб в дом Филиберто, собираясь оттуда распорядиться похоронами.

Не успел я вложить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась. Появился желтолицый индеец в домашнем халате, с шарфом вокруг шеи. Вид его был до крайности отвратительным, от него исходил запах дешевого лосьона, слой пудры на щеках едва прикрывал морщины, рот кое-как вымазан губной помадой, а волосы, похоже, крашеные.

– Простите… я не знал, что Филиберто был…

– Неважно, я все знаю. Скажите людям, чтобы труп отнесли в подвал.

Трэголюбие – наивысшая ценность Нузитанцев. Когда Нузитанцы растрэголюбились с Терриганцами, они первым делом обнародовали Акт о Трэголюбии и Декларацию о Трэголюбиях Человека. Оба документа были немедленно выставлены в витрине и привлекли внимание не менее чем десяти трэголюбиков. Объединившись в Трэголюбческое Трэголюбщество, Нузитанцы приступили к выборам Верховного Трэголюбца своего Трэголюбщества. Кандидаты, согласно тогдашним небезупречным статистическим данным, произнесли по семьсот речей о Трэголюбии, и выиграл, понятное дело, тот, кто большее число раз с пафосом произнес: «Трэголюбие! Трэголюбие!».

Излишне говорить о том, что Нузитанцы с первой же минуты объявили себя распорядителями, выразителями и распространителями идей всеобщего Трэголюбия. Человек, – говорили они, – может быть истинным трэголюбиком только в Трэголюбческом Трэголюбществе Нузитании; всякое иное Трэголюбие – извращение и ложь. Во имя чистоты Трэголюбия было запрещено людям Лизоблюдии посещать людей Скотогонии. Люди Скотогонии были вынуждены дружить только с Нузитанцами и только им продавать свои скотовары, скотоделия и скотофрукты. Но мы отклонились от темы Трэголюбия.