Она потопала на пороге и оказалась с яйцами и бутылкой молока на руках. Я моментально подбежал, чтобы разгрузить ее, и она удивленно посмотрела на меня.

– Ты чего такой красный? Снова горишь? О чем говорили? – она протянула ладонь к моему лбу.

– О любви, – за меня ответил Жан, – и скрылся за журналом.

Мы ждем закат солнца, встречая рассветы;

Сжигаем мосты, чтобы пепел собрать.

Мы любим так жить, и не объяснишь ты,

Почему нам охота все так усложнять.

Я стал чаще говорить «люблю» и больше любить жизнь. Хотел бы родиться заново, чтобы только суметь описать то, что чувствовал по отношению к родителям. До меня дошло, что любить можно не только человека, но и природу, Тень, вкусный чай и даже коричневатые пятнышки на лице Аделаиды. Интересно, а что любит она?

Говорят, что я особенный; и я говорю, что особенный, но на самом деле таких, как я, много. Жан рассказал историю из своего опыта и дал понять, что моя болезнь не такая уж и серьезная, в отличие от «солнечных» детей. Кто вообще дает эти прозвища? Почему люди считают, что мы хотим как-то по-особенному называться? Уверены, что таким образом устранят грань между «нормальными» и «не такими, как все», но на самом деле еще больше возводят стену. Да, моя нормальность заключается в моей ненормальности, и это нормально. Будто оттого, что я резко стану здоровым, что-то поменяется…

Вспомните школу? Всегда найдется тот, кто будет тебя доставать и выводить из равновесия, но только потому, что когда-то сам потерял баланс, а сейчас пытается поднять собственную самооценку, унижая другого: будет питаться его энергией, чтобы восполнить свою. Даже если ты красивый человек, всегда найдется тот, кто увидит в тебе уродство, потому что уродлив сам; будет и тот, кто за уродством будет видеть красоту, потому что красив сам. Но только человек, который признает в себе и уродство, и красоту, не станет оценивать другого, он будет оценивать в первую очередь самого себя.

Я впопыхах отобрал у кур яйца, за что они поочередно стали ругаться и клевать мои ноги – убежал, балансируя коробочкой, только пятки сверкали. Успел примчаться на помощь Аделаиде, чтобы вместе подоить корову. Она обхватывала пальцами вымя и надавливала на него, чтобы заставить молоко струйкой вливаться в металлический сосуд, где оно пенилось. Хотелось одновременно смотреть в две разные стороны, но не получалось, ногой отпихивал наглого Тень, который то и дело совал свою морду в ведро с ароматной парной жидкостью. Когда терпение лопнуло, выставил его за дверь, но черный завизжал, словно резаный, и начал царапать деревянную калитку – не мог смириться с поражением.

– Угомони свою собаку, она меня нервирует. И Адель, кстати, тоже. Видишь, копытом бьет? Сейчас ведро мне перевернет.

Стоило мне только открыть щелочку, чтобы выйти к псу, как он ломанулся к корове и та в ужасе стала отбивать копытами чечетку и яростно мычать и фыркать, а потом и вовсе выставила рога и размахивала ими без разбора. Я успел оттащить Аделаиду, а довольный шалун выбежал обратно в щель.

– Ты дурак? Посмотри, что стало с молоком! Лучше бы его взял! Отцепись от меня!

Или я что-то делаю не так, или мои попытки спасти кого-нибудь всегда обращаются в провал. Разъяренная, покрасневшая Ида утихомирила свою пегую подругу и вместе с ней фырчала и смотрела на меня. Понял, что стоит оставить женщин в покое, и вышел к своему другу, чтобы отругать за плохое поведение. От нетерпения я тряс ногой и кусал пальцы, поедая вокруг ногтей сухую кожу. Через несколько минут вышла девочка и прежде, чем я что-то успел сказать, наставила указательный палец на маленького безобразника.