– Немедленно в кровать! – почти прокричал я. – Это я тебе как доктор говорю!

К чему я это брякнул? До сих пор понять не могу.

Тонечка Воробьева стояла передо мной такая открытая, такая желанная! Раскрасневшееся лицо ее, то ли от температуры, то ли от желания было прекрасно! Красивые еврейские глаза блестели и излучали такую энергию, которой я противостоять не мог… да и зачем?

Апельсины, рассыпанные по полу в странном безобразии своем, яркий оранжевый шарф, наброшенный на телевизор, все это усиливало нашу страсть. Тонечка Воробьева, разметавшись на измятой постели, мотая своей чудной головкой из стороны в сторону стонала, и бормотала странные незнакомые мне слова на языке, чем-то похожим на немецкий.

– Какая же ты у меня горячая, – также бормотал я, почти не понимая, что бормочу.

– Тем-ах-тем-перату-ра… – перешла на русский Тонечка Воробьева.

Дыхание Тонечки было горячим. И пил я его, как пьют воду в горячей пустыне. И вкус у воды той был полынным, и пахла вода та медом и… фурацилином…

На секунду показалось мне, что из того самого угла на моей работе, побитой собакой, поджав хвост, в полосатом галстуке ринулся прочь Исаев Александр Николаевич.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Наш Главный инженер Постнов, который с пузом и в шляпе, отравил «паленой» водкой весь мужской персонал нашего предприятия и отравился сам. В то смутное время такая диверсия в отношении несчастных людей была вовсе не редка, если не сказать большее – в порядке вещей. Одним словом, очередной корпоратив не удался. Более жизнеспособными оказались наши милые девушки, они водку не пили, а вот нашему «сильному» полу не повезло. Мои сменщики (все как на подбор бывшие менты) как-то смогли разъехаться по домам. Я же, к ментам не относящийся, не смог.

Очнулся я в своей мониторке, на диване, хотя у меня должен был быть выходной. И это правильно: на посту должен быть часовой! А в каком он виде, дело второстепенное. Впрочем, оказалось, что я был не один. В моих слезящихся глазах каруселью слева направо и вниз поворачивалась комната, поворачивались стены, стол с мониторами и неузнаваемый пока человек, сидящий за этим столом.

С трудом разлепив склеенные губы, я попытался обозначить вечное торжество жизни над смертью. Торжество никак не обозначалось, хоть тресни! Поворачивающийся вместе с пространством человек смотрел в мониторы и никак не хотел замечать, что жизнь за его спиной пытается торжествовать.

Я закрыл глаза и попробовал успокоиться. Это удалось, и я сделал несколько глубоких вдохов! Открыв глаза, я увидел, что поворачивающимся (слева направо и вниз) человеком оказался Лешка. Вероятно, мои вдохи являли собой достаточную степень торжества жизни над смертью, и Лешка их услышал.

– Ну, слава Богу, – проявил он озабоченность и нетерпение.

– …Зачем я?.. – просипелось у меня.

– Наконец-то, – не обратив внимания на мой вопрос, пробубнил самому себе Лешка.

– Леш, а ты чего здесь? – медленно приходил я в себя.

– Тебя Исаев велел домой отвезти, если очнешься, – как мне показалось, очень зло ответил мой друг.

Я с ужасом представил, что надо вставать, куда-то идти, потом ехать…

– Не-е-е-е… – очень длинно протянул я, – не надо, я лучше уж тут…

– Ну и хрен с тобой! – еще больше злясь, проговорил Лешка. – Жив и то ладно.

– А где все? – начинал проникать в действительность я.

– В пизде на верхней полке!

Лешка совсем выходил из себя, и я никак не мог понять, в чем причина. В моей памяти образовалась дыра, и цвет у дыры той был черный. Я ничего не помнил. Ну не совсем ничего, помнил музыку, помнил качающимися качелями стол… помнил даже свой дурацкий вопрос: «Худа ты мне это хладешь-то?..» – но далее ничего. Не помнил даже, кто, что, зачем, и куда мне это клал.