Раздался голос колоколов.

Проходя под солнцем этих улиц, хранивших атмосферу старого Парижа, казалось, что весь тот безумный и хаотично движущийся мир был так далеко отсюда. Невысокие дома у канала реки Сены, уютные террасы, кофейни. Но синтетический вкус хлеба в местных пекарнях уже говорил о необратимости, о чем-то неуловимом и навсегда потерянном. Тем, не менее, Док, он же Алесандр Кеннет, проводил свои сеансы именно здесь, напротив Собора Парижской Богоматери. Как он говорил, звук здешних, знаменитых колоколов помогает его пациентам и ему настроиться на один тон. На одну вибрацию. Этот звон пробивается через стены уличного шума, но уже пролетая через речной канал, тонет в колодце ближайшего квартала. Мне же на эти католические ковбелльные колыбельные, как и на все брендированные сувениры церковных франшиз было плевать – выспаться бы. И если честно, сотня виски перед сном, все еще было лучшим снадобьем, но по-прежнему не самым эффективным снотворным.

На сеансах Кеннет погружал меня в пограничное состояние и пытался найти причину моих кошмаров в возможно травмирующих событиях моих прошлых жизней. Я не верил, что добраться до них, можно вот так просто. Как не споткнуться о возможные фантазии наивного мозга? Впрочем, это и не было просто. И я по-прежнему не понимал, зачем продолжал кормить Кеннета толстыми купюрами и себя тощими надеждами.

Сам кабинет Дока, больше походил на конуру нуарного детектива. Из его окон, поверх ребер стен и шпиля Собора возвышались величественные обители, глядящие своими стеклянными глазами на разбитые районы за каменной стеной.

Да, за этой дамбой – кочевые пристанища. Как и у других стен, разбросанных по Европе агломерации – миллионы беженцев в районах-резервациях, бегущие от локальных городских войн частных корпораций и непригодных более для жизни городов из-за бунтующей погоды.

Я шел вдоль речного канала. Затянулся. Прищепкой, никотин защемил в груди. Впереди меня, неспеша прогуливался отец с сыном. Может отчим, может брат, как знать? Мальчик держал одной рукой синий, легкий воздушный шар, а другой тяжелую руку отца. Во всяком случае, они все так выглядят – эти стальные, гидравлические пластины имитирующие мышечные волокна. Я снова почувствовал тяжесть на челюсти и вкус железа.

Мальчик задрал голову глядя на летящие черные пятна грачей, сорвавшихся с крыши Собора. Я тоже проводил их взглядом. Вспомнил отца. Его бумажные самолеты – оригами из секретных документов. Так мы их утилизировали. Отец чем-то спрыскивал бумажные крылья, дабы быть уверенным, что пущенный белый, космический корабль, войдя в нижние слои атмосферы и преодолев пять этажей, точно сгорит прежде, чем обрушится на зеленое поселение муравьев. Я верил, как и говорил отец, что «особое покрытие» позволяет истребителям разогнаться до сверхсветовой скорости. Они устремлялись в бесконечные дали, оставляя после себя лишь оранжево дымчатый шлейф и запах чернил.

Здесь, на этой земле я его и потерял. В 2010 году отца командировали в Женеву. Он был физиком, работал в ЦЕРН и ничего не рассказывал над какими проектами, и на каких объектах вел работу. Позже он перевез и нас, всю семью в Париж. В 2012 году при взрыве на одном из объектов он погиб, как и еще десяток ученых. Компания просто прислала чек на приличную сумму и письмо с соболезнованиями.

В детстве я часто травмировался. У меня были не самые крепкие кости, и сам я был еще тем везунчиком, но это меня не останавливало от сомнительных развлечений. Мелкими, мы тогда часто носились по всяким крышам и забытым стройкам. Нас не остановил даже вид с восьмого этажа на грязно коричнево-красный асфальт, где в серой куртке и малиновой слякоти потаившего снега лежал наш друг. «Ну, ему хоть в школу завтра не надо теперь», – попытался, помню, тогда кто-то пошутить.