Шли молча, не спеша. Мальчик то и дело запинался о неровности дороги, слитые для его глаз в ложную ровность. Из недалёкого поворота впереди вышла похоронная процессия, завернувшая в сторону путников, которые сошли с дороги и остановились. Вскоре можно было насчитать пятнадцать повозок, на каждой из которых было по два-три гроба. Зловоние усилилось. И Димас с Владом невольно скорчили гримасы отвращения, показывая тем самым бесполезность тряпичных масок-фильтров. Как только первая повозка поравнялась, провожатые подняли руки вверх, утверждая восхождение душ к небу, в стан богов, по их воле и милости.

Маски на извозчиках не скрывали их напряжённости от соблюдения скорости, которая по погребальным причинам не должна превышать спокойного шага лошади, ведомой человеком. С другой стороны, тела необходимо было захоронить как можно быстрее, ибо они слишком быстро разлагались. Из всех гробов сочилась прозрачная и гнойно-алая жидкости. Идущие вслед люди, укутавшие свои лица всем подручным разных цветов и раскрасок, были весьма печальны и унылы: не из-за усопших, а из-за зловония и ядовитой пыли. Некоторые из них явно стремились оказаться в первых рядах, так как пыли там было меньше, но острее запах.

От обострившегося зловония, зрение Финша пришло в норму, и он видел эту сцену: детей, насильно плетущихся вслед никому не нужных мертвецов, сдерживающих и нет вольно-невольно слёзы в покорном безмолвии. Многие крайние люди бросали полные ненависти и страха взгляды на Гайстлиха, от которых становилось не по себе. Понимая, что именно этих людей пока не стоит опасаться, он понял, что это его состояние как-то связано с их какой-то жаждой жизни; того, что было до того вечера, отнявшего больше, чем какие-то работорговцы из Заморья; саму жизнь так, что Финш для них стал плотским воплощением смерти. В общем, Гайстлих от всего этого видел недоброе предзнаменование в недалёком будущем и от того, в частности, что смерть здесь явно не имела почёта, кроме, пожалуй, человеческих останков, выраженных в погребении. И это всё рождало в нём изумление и вопросы: почему они не радуются смерти и не сорадуются умершему, но скорбят да горюют? Почему радуются рождению, тогда как сам родившийся не рад этому? Почему же не наоборот: радоваться об умершем и плакать по-рождённому, сочувствуя всему окружающему?…

Внезапно Финшу захотелось кричать в гневе и возмущении о том, что они не правы в своих скорбях и радостях, что вот он, некогда рождённый, принёсший тогда радость, но ныне отвергнутый родителями, устрашающий, страшный человеческому существу, вызывающий не радость, не счастье от своего присутствия, но ужас и ненависть, страх и боль. И только смерть его даст утешение всей Вселенной; и будут улыбаться в неге от юной смерти без сожаления и скорби о нём, ибо нет более устрашения, погиб устрашающий, нет его больше и более не будет! Но почему же люди поставили смерть вечным врагом своему существу, своему естеству? Почему они не мыслят о смерти так же, как о пище?…

Огненный порыв ушёл, не выпущенным в словах наружу, оставив некий след. Образ канул в бездну человеческой памяти. Взор вновь обратился к погребальной процессии, в которой некоторое люди опирались на своих ближних, другие отходили в сторонку, чтобы опустошить желудок. Они все кашляли. Бледные, обречённые на то, что ненавидели; шли туда, куда и их повезут очень скоро, что сознавали как никогда. И всё ж таки Финш сказал намеренно громко, чтобы именно все услышали:

– Я никогда не умру подобно вам, своей или не своей смертью…

__________________