– «…Мнози бо зверия в той пустыни тогда обретохуся. Они стадами вьюще, ревуще шастают, а другие же не по мнозе, по два или трие, или един по единому мимо проходят, одни же издалеча, а другие близ блаженного приближахуся и окружаху его, яко и нюхающе его».

Неслышно ходит седой, сгорбенный слуга боярина. Берет от печи разогретую лисью шкурку, аккуратно подсовывает ее под одеяло, накрывает боярина, а остывшую шкурку несет к печи.

Прокофий и слушает дьячка, и не слушает. Смотрит не отрываясь на дочь. «Что ожидает ее, как останется сиротой? Характером непокладиста, со снохой не ладит, а та норовит унизить ее. Придумала за Спирьку выдать. Ой, тяжело дочке придется! – Нежданные слезинки покатились по щекам… – Мало осталось ему земной жизни. Не привел Господь выдать дочь за хорошего человека. Сотник все у ней на уме, а что Спирька, что сотник – одна статья, безродные. Скорей бы Афанасий приезжал…»

А дьячок читает проникновенно:

– «…И от них же един зверь, рекомый медведем, иже повсегда обыче приходити к преподобному. Се же видев преподобный, яко не злобы ради приходит к нему зверь. И выносил ему из хижа своея мал укрух хлеба и полагаша ему или на пень, или колоду. По обычаю зверь обрете пищу, и взем усты своими и отхожаше…»

То ли задремал Прокофий, то ли наяву, но увидел вроде медведя огромного, с оскаленной пастью, а на пенечке перед ним сидит Таисия. Испугался боярин, очнулся, огляделся – все тихо, Таисия по-прежнему ловко накладывает узоры на ткань. Почудилось, значит. Хотел перекреститься, а руку поднять не может.

– «…Аще ли когда не доствшу хлебу, и пришед по обычаю зверь не обрете обычного своего урочного укруха, тогда долго время не отхожаще, но стояще, взирая в стороны, ожидая, акы некий злый должник, хотя восприяти долг свой…»

Читает дьячок все глуше и глуше. Под руками Таисии расцвели на полотне петухи и цветы дивные, и клонится головка ее к полотну. Замечает это Прокофий, прерывает чтеца. Тот крестится и уходит, крестит его и уходит дочь, остается только старый слуга. Для больного наступает долгая бессонная ночь. А задремлет немного, наваливаются кошмары, рожи мерзкие, выпучив глаза, лезут на него, звери поганые прыгают на кровать и все рвут, раздирают на части грудь и живот его. Просыпается он в холодном поту, будит задремавшего слугу и успокаивается под сменной горячей шкуркой.

И вдруг, то ли во сне, то ли наяву, услышал он какие-то шумы. Открыл глаза – в опочивальне темно, свечи в поставцах выгорели, только глазком огонек лампады подмигивает. Слуга спит, стоя на коленях и уронив голову на одеяло. И шум усиливается, люди забегали, двери захлопали. Глянул на окно, холодом обдало: по обледенелой слюде сполохи бегают. Уж не пожар ли?! Крикнул:

– Скорей! Скорей! Смотри, что там?!

Слуга спросонья ткнулся в окно:

– С факелами томошатся, а чего, не пойму. Дозволь выйти?

Убежал слуга, а боярину страшно стало. Ведь случись что, забудут про него! Живьем сгоришь! Попробовал подняться, будто ножом резануло грудь, в глазах потемнело. Вскрикнул и откинулся на подушки. Но скоро вернулся слуга. Меняя остывшую шкурку, он рассказал:

– Государь приехал на пяти возках. А ворота замело. Дворня кинулась снег отгребать. Гости же плетями их подогревают да покрикивают. Одначе государь, слава Богу, не гневается, смеется.

Дорогих гостей впустили через красное крыльцо в трапезную. Они входили, сбрасывали тулупы и – к печам, в которых уже разгорались сухие сосновые дрова. Уж свежевали баранчиков, тащили на кухню только что зарубленных кур и гусей. Дворецкий, задыхаясь, бегал по двору и дворцу, распоряжался. Он заметил, что гости навеселе, тут же послал на село за девичьим хором. Дважды пересчитал приехавших, важно, чтобы в хоре девок было хоть на одну больше, чем гостей. На такой случай девками рядили баб вдовых, что помоложе да поличманистей