Теперь же там, где до войны, с незапамятных времен, стояла довольно большая деревня, где родился и вырос Егор, оставались лишь обугленные нижние венцы когда-то крепких сельских построек. И еще до конца осени следующего года на месте многих из них возвышались черные от копоти каменные трубы печей.

Теперь уже и труб этих видно не было, потому как ушлые саперы, да просто солдаты из развернутых по округе воинских частей, разобрали их на отдельные кирпичики, чтобы сложить для себя простенькие печурки в своих блиндажах и землянках. И, наверное, кто-нибудь из них, ломая печную трубу на месте бывшего дома семьи Щукиных, прочитал на ней надпись, сделанную разведчиком при помощи кусочка мела, найденного на руинах местной школы. Еще летом, освободившись от служебных обязанностей, Егор украдкой от командира взвода, от своих товарищей пробрался ночью к родным местам, где проплакал почти до утра в темноте, и уже под утро, дождавшись наступающего рассвета, сжав от злости волю в кулак, нацарапал на печи: «Я отомщу!»

И он отомстил! Не раз и не два. Он мстил много раз. Мстил старательно. Каждый раз, когда выбирался по приказу командира на передовую и вел наблюдение за передовыми позициями врага, когда отправлялся на задание, чтобы провести тщательную разведку, когда уходил в составе группы за «языком», когда прикрывал отход своих товарищей, принимая весь огонь преследователей на себя.

Жажда месть обуяла его. Она руководила им. С мыслью о мести он засыпал и просыпался. Он бредил отмщением за родной дом, за погибших селян, за не вернувшихся с боевых заданий друзей, за павших в бою однополчан. А рядом с ним были такие же обездоленные, лишенные дома и близких людей солдаты. У кого-то дом и семья остались там, где сейчас засел враг, где царят оккупационные порядки. У кого-то и вовсе никого и ничего уже не было, потому как пламя войны забрало все живое и неживое, что имелось в мирное время у человека.

И если Егор был осведомлен о своих родственниках, о месте их нахождения, о быте, о жизни, писал им письма и получал ответные послания, то рядом с ним служили и такие, кто не имел такой возможности и даже не ведал о судьбе родных и близких абсолютно ничего.

Как ни вглядывался разведчик, трясясь в повозке, в ту самую сторону, где предполагал увидеть родную деревню, а точнее уцелевшие печные трубы на месте домов, ничего у него не получалось. Трепет воспоминаний трогал его за сердце, губы тряслись от наваливавшейся слабости, зубы сжимались то от ненависти к врагу, то просто оттого, чтобы не завыть от боли за родных и близких людей.

– Подъезжаем, – вывел его из оцепенения голос одного из солдат, с кем он ехал из дивизионного санбата.

– Давай сами! Пост уже проехали, доберемся через лесок. Тут рукой подать, – ответил ему второй боец, видимо, товарищ первого, подначивая того самостоятельно дойти до родной части.

– А давай! – прозвучал ответ, и телега немного качнулась, оттого что два бойца спрыгнули с нее, намереваясь продолжить свой путь отдельно от всей команды возвращающихся.

Егор, подумав, тоже решил не делать крюк, а дойти до родного подразделения более коротким путем и спрыгнул с повозки.

– Стой, солдат! – одернул разведчика строгий голос откуда-то из-за спины, когда он уже прошел в одиночку не меньше километра и успел за это время миновать изгиб леса и проскочить сквозь рощу, знакомую ему еще с детства.

Не ожидавший резкой и внезапной команды, прозвучавшей неведомо откуда, Егор встал как вкопанный.

– Растяпа! – почти шепотом сказал самому себе сквозь зубы боец, ругая себя за расслабленность и невнимательность в дороге. – А еще разведчик!