Мы прошли трансформацию
Крысы-волк-собаки-мыши.
Наши губы шептали,
Языки переплетались вогко,
А глаза дышали весенней вишней.
И тогда за святыми
Пришли их хищники.
Вечеринка
Знаю, я задолбал текстами про концлагерь.
Но что делать,
Если отец родился в концлагере,
Где увидеть свободу?
Так вот,
Я представил,
Если бы Гитлер дожал нас в сорок втором,
А к пятидесятому немцы
Поставили Освальда Мосли
Фюрером Малой Британии,
То в концлагерях шестидесятых,
Уже не работавших на износ,
А так, скорее, как дань традиции,
Поскольку уже никогда не родиться
Еврею, рому и русскому,
Так вот, в концлагерях шестидесятых
Были бы не духовые оркестры из узников,
А группы, играющие арт-рок.
И комендант Дахау
Подтрунивал бы над комендантом Освенцима
Во время швайнфеста:
– «Прокол Харум»?
Это название группы?
А я думал – семитского празднества…
И комендант Освенцима сидел бы
От гнева красный
Между Эриком Хартманом и Отто Скорцени.
А вокалист коллектива,
Наоборот,
Стоял бы навытяжку.
Бледнее бледной тени.
Кузнечики
Восемнадцатого сентября
Тысяча девятьсот восемьдесят второго года
Я после группы продлённого дня
Пришёл к бабушке с дедушкой,
Отобедал и тут же отужинал
(С бабушкой невозможно было договориться),
И завалился смотреть
Матч любимого «Динамо» (Киев)
С швейцарским «Грассхопперс»
Комментатор сказал: название клуба
Переводится как «кузнечики»
Я рассмеялся.
Я всё лето ловил их,
Жирных наглых степных кузнечиков,
Для наживки на голавля,
Поэтому матч представлялся мне
Лёгкой прогулкой.
Но не тут-то было.
Мы наседали, они отбивались.
Жирные наглые футболисты
Швейцарии
Против наших,
Утомлённых кроссами,
Просранным чемпионатом мира
В Испании,
Общей усталостью советской стали.
Непонятный скрежет.
Будто чугунный кузнечик поёт за дверью
И грозится местью за степных братьев.
И голавль чёрный со сковородки
Ему вторит,
Чешуёй шепелявит:
«Мальчик мальчик, готовься к смерти,
На крючке с леской,
В животе рыбы».
Мой кошмар весело разрешился.
Дед с работы пришел не в себя пьяный,
И ключом в твердь замка
Попадал так же рьяно
И безнадёжно,
Как стучал Блоха мимо рамки
«Грассхопперс»
Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота
После сотого прострела Демьяна.
Дед вскрыл дверь,
И его улыбкой, лихой, но кроткой,
Озарилась степная поляна.
Неаполь скифский
Крался багирой по карла маркса
В свете лайтбоксов медленной молнией.
Город в тот год красную носил маску,
Луна одышливая, слишком полная,
Чтобы вызвать ответное чувство.
Мимо «Моделей М. Руста»
Мимо «Хрустиков Прокруста»
Мимо «Пиццы с буряком и капустой»
Я теку шерстяным клубком,
Струюсь по асфальту шёлковым платком.
Слева бывший обком.
Справа – дом с дураком.
Продуктовый зарешеченный надолб.
В амбразуру дышит
Наложница-продавщица.
Мне сигарет каких-то надо бы.
Она говорит – вы все одинаковы, гады,
Исполосовали меня,
Разъяли на электроны,
На фискальные чеки.
Заберите меня, итальянцы и чехи.
Выкупите меня, румыны и курды,
А не то я вскроюсь ранним утром.
Луна хохочет в небольшой очереди,
Образовавшейся за мной,
Хочет конфет с начинкой стальной,
Со смещённым центром игры в го.
Я закуриваю, на пустырь вползаю.
Горький, гордый, безногий.
Стоит на ветру женщина-заяц.
И на шее у неё мёртвый заяц.
Ветер её, сука, лобзает,
Шкурку снимает.
Город чужой за спиной пылает.
Я бабай из клана Волчьего Лая.
Я нож свой, Молодую Луну, сжимаю,
Старик говорит:
«Подожди,
Не режь,
Я допишу до точки».
Он не знает, что я читаю по-готски.
«В этот год мы отбили город.
Конунг проявил смекалку и храбрость.
Братья вовремя пришли на помощь».
Врёт всё.
Я сожгу эту инкунабулу,
Прежде чем вынырну
В жизни, переписанной набело.
«Жизнь есть смерть.
Смерть есть надобность.
Воробей – это морской пират.
Имя Розы – Смертельный Град.