Отец ее не держал в стороне от бойни за принцессу. С двенадцати лет приучал ее к крови. Она, в окровавленном белом халате на тонкое тельце, хохотала среди мясников, у которых глаза влажнели от умиления, тогда как у бычьих отрубленных голов очи, наоборот, сохли голубой мутью. Маленькая кудрявая девочка с дрожью поднимала огромную тупицу, но била ей метко.

Отец ее был по складу ума философом, оттого и поднялся до директора комбината. Настоящая философия предметна, и надо ее уметь ровно разымать на курдюк и мякоть, учить этому надо с детства. Первые кавалеры изумлялись, что от Юли пахнет бараньей кровью вперемешку с шанелью, сами шалели от этого коктейля и покорно подставляли свои выи под Юлину волю. Но это была слишком легкая жертва. Юле жаждался другой человек, его не было в окружении отца.

Отец оставил тупицу, не заходил больше в фартуке в цех. Вместо рубки мяса он стал писать космическую лирику. Мясная разделочная философия подняла его к звездам. Мир казался ему разделочным цехом, и только звезды стояли над этим полем бойни, которое ему мерещилось повсюду: и на курортах, и на показах моды. Остались только он да звезды. Когда отец точил топор, звезды летели с точильного круга, но сразу гасли. Гасли, голубели черные бычьи глаза под топором. А звезды в небе голубели, но не гасли, стояли над лысеющей головой. Свои стихи отец не захотел показывать сразу профессиональным поэтам. Он, как мясник, слишком хорошо знал литературный мир, заискивающий перед ним. Поэты завидовали ему и его кровавому ремеслу, в своих виршах пытались быть им, пытались подражать ему, так же равнодушно лишать природу жизни. Но стихи все-таки несъедобны, в отличие от мяса. Мясо потом дает силы и злость человеку, а стихи отнимают у него силы и отнимают злость. Поэтому свои стихи отец решил показать знакомому космонавту Ивану Чашникову. Передал папку вместе с мясом в сумке через дочь. Космонавт видел звезды там напрямую, без нашей трупной печали, поэтому он оценит высокий порыв усталого сердца по достоинству.

У Юли, только она увидела Степана, глаза повлажнели, как у ее воспитателей-мясников. Это был он, его она жаждала, он явился. Юля передала ему тяжелую сумку с мясом и стихами.

– Тут еще стихи. – сказала она стыдливо и одновременно коварно.

– Стихи?

– Да, папины.

– А почему стихи?

– Потому что они о звездах.

– Неужели?

– А что? – оступилась в его сторону Юля.

– Ничего, – замер Степан.

Отец и среди мясников дочь держал, но и образование ей, конечно, давал приличное: из языковой школы в языковой институт, потому она знала, как держаться с сыном космонавта.

У Ромы был большой прямоугольный аквариум со всевозможными, какие только доступны через зоомагазин на углу, рыбками: гупи, скаляриями, золотыми, неонами и другими. Водоросли колыхались, пузырьки всплывали блаженно. Рома крошил рыбкам и наблюдал за ними восторженно и умиленно, как малый ребенок.

У Ромы были большие коровьи глаза в мать, густо-алые губы в нее же, а тонкий нос в отца, только переносица не уступом, а плавная, и округлый выпуклый лоб, тоже в мать, глаза темные, а волосы светлые и густые. Степан был по-былинному красив, богатырски; Роман – дивно, сказочно, с истончением Палеха.

Вошла Юля. Она свободно тут появлялась на правах без пяти минут жены Степы. Дома больше не было никого.

– Что ты тут делаешь? – подступила она. – Любишь рыбок?

– Люблю.

– А еще что ты любишь?

– Кроме рыбок? – Рома смущенно улыбнулся. – Еще люблю женщин и портвейн.

– Да ты что? – обрадовалась, как подарку, Юля. – Когда ты успел это полюбить? В детском саду?