– Оно свежее, – заверила Лусима. – Я приготовила его своими руками. Оно восстанавливает силы и способствует быстрому заживлению.

Желудок восстал после первого глотка. Напиток был теплый, но сама по себе смесь свежей бычьей крови и молока представляла собой нечто желеобразное и, мягко говоря, малоприятное на вкус. На стенках горла моментально появилась пленка. Тем не менее Леон пил и пил, пока посудина не опустела. Потом опустил ее на землю и громко рыгнул, чем вызвал восторг прислужниц. Даже Лусима позволила себе улыбнуться.

– Это демоны улетели из твоего живота, – одобрительно сказала она. – А теперь спи.

Лусима уложила гостя на кароссу и накрыла другой. Веки его, словно к ним привязали свинцовые грузики, сомкнулись.

Когда лейтенант снова открыл глаза, в открытую дверь били лучи утреннего солнца. Лойкот, сидевший на корточках у порога, резво вскочил, как только Леон заворочался, и, подойдя ближе, спросил о чем-то, указывая на ноги.

– Пока говорить рано, – ответил лейтенант.

Тело все еще ныло, зато голова была ясная. Он сел, размотал наложенные Лусимой повязки и с изумлением обнаружил, что опухлость спала, а воспаление заметно уменьшилось.

– Змеиное маслице доктора Лусимы, – усмехнулся лейтенант.

Настроение мгновенно улучшилось, но тут он вспомнил о Маниоро и, торопливо перевязав ноги, проковылял к стоявшему за дверью большому глиняному горшку с водой. Стащил изорванную в лохмотья рубашку, ополоснул лицо, смыл пыль с волос, а когда выпрямился, увидел, что вокруг собралась едва ли не вся деревня, старики и молодежь, женщины и мужчины. Рассевшись кружком, масаи с живым интересом наблюдали за каждым его движением, обмениваясь впечатлениями и отпуская комментарии.

– Леди! – воззвал Леон, обращаясь к прекрасной половине. – Я собираюсь помочиться, и ваше присутствие при этой церемонии нежелательно.

С этими словами он, опершись о плечо Лойкота, направился к загону для скота.

Когда Леон вернулся, Лусима уже ждала у двери.

– Идем. Пора начинать, – сказала она и повела его в соседнюю хижину.

Внутри было сумрачно, так что после яркого дневного света пришлось с минуту привыкать к полутьме. В воздухе стоял тяжелый запах дыма и чуть менее ощутимый, но еще более неприятный, тошнотворный запах гниющей плоти. Возле огня, на кожаной кароссе, лицом вниз лежал Маниоро. Леон шагнул к нему и остановился: сержант больше походил на мертвеца, чем на живого человека. Кожа утратила здоровый природный блеск, посерела и напоминала золу скопившуюся под висевшим над угольями чаном. Мышцы на спине как будто высохли. Шея неестественно вывернулась, глаза впали и походили за полуоткрытыми веками на темные, отполированные водой кусочки кварца, что встречаются у реки. Нога над коленом сильно распухла, а из раны сочился желтоватый гной, вонь от которого и примешивалась к дыму.

Лусима хлопнула в ладоши, и в хижину вошли четверо мужчин. Взявшись за углы носилок, на которых лежал Маниоро, они вынесли его наружу, отнесли к растущему в центре загона дереву мукуйю и положили на землю в тени. Лусима, раздевшись по пояс, встала над сыном и, повернувшись к Леону, негромко сказала:

– Обратно стрелу не вытащить – наконечник не пойдет, – значит, придется вытаскивать вперед. Рана созрела. Ты чувствуешь запах. И все же легко стрелу она не отдаст.

Одна из девушек принесла маленький нож с рукоятью из кости носорога, другая глиняный горшок с углями, который крутила над головой, чтобы угли не погасли. Когда Лусима взяла нож, вторая служанка поставила перед ней горшок. Несколько минут шаманка держала лезвие над огнем, пока оно раскалилось, потом опустила в горшок с жидкостью, запахом напоминавшей ту, которой накануне вечером смазывала Леону ноги. В горшке зашипело и забулькало.