– Это мой сыр, сеньор. Мои сыры превосходны независимо от реющего над ними флага.

– Настолько хороши, что могут потеснить сыр Варелы?

– Возможно, лишь продаваться с ним наряду.

– А что потом? Разорение Варелы?

– Возможно, сеньор.

– Вас, сеньор, это не волнует, а для меня подобные заботы – ежедневная головная боль… А теперь я должен отведать вашего сыра, пока он не растаял.

Сделав вид, будто мне жарко, я снял свой шарф. Незаметно сунув руку в мешок, я нащупал золотой дублон. Когда Ведомир повернулся к сыру, я поместил дублон в шарф.

В пламени свечи сверкнул нож. Ведомир отрезал кусочек сыра и поднес к своему носу. Это было излишним: запах сыра ощущался даже на расстоянии. Затем предатель засунул кусочек в рот и принялся жевать. Его лицо приняло задумчивое выражение. Он посмотрел на меня и отрезал второй кусочек.

– А вы ошибаетесь, сеньор, – хмыкнул Ведомир, распробовав сыр. – Ваш сыр ничем не лучше товара нашего сыродела. – Улыбка Ведомира померкла. Его лицо приняло хмурое выражение. Я понял, что разоблачен. – Точнее, это и есть сыр старика Варелы!

Ведомир хотел было кликнуть караульных, но я успел накинуть удавку ему на шею. Рука, сжимавшая нож, метнулась вверх, но это не спасло предателя от расправы – я застиг его врасплох. Нож Ведомира полосовал шелк потолка. Дублон в «румале» лишал мою жертву возможности крикнуть. Удерживая удавку одной рукой, я отнял у предателя нож и метнул его в подушку. После этого я обеими руками взялся за оба конца «румала».

Глаза Ведомира были готовы выскочить из орбит.

– Мое имя Хэйтем Кенуэй, – бесстрастным голосом произнес я. – Вы предали орден тамплиеров и за это приговариваетесь к смертной казни.

Он протянул руку, безуспешно пытаясь впиться мне в глаза, но я легко увернулся и продолжил наблюдать за тем, как жизнь стремительно покидала его.

Когда с предателем было покончено, я уложил его тело на кровать и подошел к столу. Мне велено было забрать дневник Ведомира – долго искать его не пришлось. Хуан вел его в той самой расходной книге. Я раскрыл последнюю запись, и мой взгляд упал на строчку: «Para ver de manera diferente, primero debemos pensar diferente».

Я снова перечитал эту фразу, тщательно переводя каждое слово, будто только-только начал постигать испанский: «Чтобы видеть мир в ином свете, мы должны научиться мыслить по-иному».

Я постоял, раздумывая над написанным, потом захлопнул дневник и убрал его в сумку, приводя в порядок свои мысли. Смерть Ведомира обнаружат лишь завтра утром. К тому времени я уже буду далеко от Альтеи, держа путь в Прагу, где, встретившись с Реджинальдом, я собирался задать ему пару вопросов.

– Речь пойдет о твоей матери, Хэйтем.

Наш разговор происходил в подвальном помещении дома на улице Целетна. Реджинальд и в Праге оставался англичанином: он встретил меня в белых, безупречно чистых чулках и черных бриджах. Разумеется, его голову украшал щедро напудренный парик. Видно, Реджинальд переусердствовал с пудрой, поскольку плечи его сюртука были густо покрыты белым налетом. Он стоял между высокими чугунными светильниками, которые выхватывали из сумрака только ближайшее пространство. На стенах – настолько темных, что они казались черными, – горели факелы. Каждый окружало пятно неяркого света. Обычно в разговоре со мной Реджинальд держался непринужденно. Он любил убирать руки за спину, опираясь при этом на трость. Однако сегодня его поза была непривычно официальной.

– О моей матери? – переспросил я.

– Да, Хэйтем.

«Она заболела!» – было первой моей мыслью. Меня обдало жгучим чувством вины. Даже голова закружилась. За несколько прошедших недель я не написал матери ни строчки. Я почти не вспоминал о ней.