О людях добрых или злых,

Когда ложатся, как повязки,

Снега на сучья, на стволы.

Все хлопают.

Нила: Стихи дайте. Пожалуйста. Хотя бы то, что есть с собой.

Гриня: Вот заладила. Как будто здесь больше никого нет.

Нила: А кто? Ты, что ли? Что ты гостю рот затыкаешь? Николаич! Чего он?

Николаич: Чтой-то это за лито. Не ведет его никто.

Все шумят. Кто-то выкрикивает: «Ну, пусть прочтет!»

Петровна: Так мы тут каждый раз сидим. А тут человек в гости пришел.

Калинова: А что? Он прав. Надо всем по кругу слово давать.

Гриня: Вы тут все приличные. До «не могу». Каждый же выпендривается. А я такой, как есть.

Родион: Чего ты как девочка? Не оправдывайся.

Гриня: Да лучше ты. Ты самородок.

Родион: Вот блин. Ну, давай про мою прошлую.

Гриня: Мне осталась от любви головная боль,

Да тропиночка домой припорошена.

И прощальный поцелуй – как на рану соль:

Что ты сделала со мной, нехорошая?

Под ногами, как укор, глухо снег хрустит,

Я невесело иду под осинами.

И прощальный поцелуй на губах горит —

Все же лучше б ты была некрасивая.

Отшумит хмельной дурман в буйной голове,

Жизнь изменится еще, скоротечная.

Не узнаю никогда, знать не надо мне,

С кем ты завтра ляжешь спать, бессердечная.

Заметет метель-пурга мой неровный след,

Позабуду навсегда горечь прошлую.

Может, не было любви, может, вовсе нет,

А целую я опять нехорошую.

Молчание. Николаич покашливает.

Николаич: А что? Я бы сказал – не пустое. Автор судит себя, а не кого-то.

Нила: Мне нравится. И сразу хочется нехорошей быть.

Селена: Оно же настоящее, из жизни. Больно от него.

Калинова: А вам что нравится? Когда стихи напоминают что-то ваше, из вашей жизни? Или как написаны? Это нравится?

Петровна: Ну, на этот вопрос мы пока не готовы ответить. Давай другой стих.

Гриня: Я страдал, словно горький пропойца,

Пить хотелось, как сроду не пил.

Вон, колодец стоит за околицей —

Счастья тем, кто его мастерил!

Жарким днем может всяко почудиться,

Только тут подтолкнула судьба,

Я нагнулся и вздрогнул от ужаса:

Я в колодце увидел себя.

Николаич: А, черт! Зацепило.

Родион: И меня.

Нила: Чернуха какая-то.

Родион: Девушка, да не все же вам про любовь.

Нила: А насчет пропойцы… Гриня, ты лучше бы сюда под газом не приходил.

Николаич: Нет, Нил египетский. Может, как раз у нас не лит-объединение, а литр-объединение. А ты, Родион, чего молчишь? Мы должны вместе разбирать, если у кого что заржавело.

Родион: Так у меня рассказ. В следующий раз прочитаю.

Все: Нет, сейчас!

Родион (читает): «Дабы весь год в достатке да с хлебушком на столе быть.

Авдеич, говоришь, натакал? Слушать-то можно, токо Морозка повидать надо, а то не описать… Я-то, верно, сама видала. Он был, Морозко, некому боле. Да не сразу меня догадка взяла. Ну, уж как есь – выскажу. О ту пору я молода была, со вторым тяжелая. Акимушке, старшенькому, трех ишшо не стукнуло. Понаехали гостейки: мама, божатка – четыре ночки радела я. Акимушка прилипчивый – то по всему дню один, а тут бабушка его не с рук. Ранше строго: севодни роди, назавтра на роботу поди. Вот мама и бает: опусти да опусти Акимку погостить. А далеко, слышь, триццеть верст, и все лесом.

Я к батьку – мужу, значитца, а он: опускай, хоть сыт будет. Суседей не обременять, за пригляд не платить. Опять польза. И там – не с чуже-начужо – родная бабушка.

Увезла мама Акимку. Я с темна до темна в работе: все за сенам на конях. А спокою нетока: как сыночек мой? Нет-нет да зареву.

Батько в матюки: пускать, мол, неча, коли ни жить, ни быть!

А тут почтарь поклон привез: занемог Акимушка. Я к предцедателю: «Дай лошади, за ночь обернусь». – «Нет, Офонасья, не дам, эстоль зверья, летом бы – так нисколь не жалко». – «Посочувствуйте, – прошу, – там дитятко мое, немоглое». – «Не, Офонасья, и не проси! Тебя, так и быть, на день ослобоню, а лошади не дам, не ровен час, не обидься».