Из дальнейшего рассказа я узнал, что Георгий в «Красной Руси» был арестован. Его признали виновным в убийстве родного сына, но вместо тюрьмы направили на принудительное лечение.

– Куда?

– В Богданово. Куда ж еще?

– А он жив?

– Не слыхала, чтоб умирал, но и, что живой, не слышала. Вряд ли. Двадцать лет прошло. Никак, познакомиться хочешь?

– Нет, конечно.

Процесс Филаретова тянулся год с лишним: обвинению не хватало улик, и, в первую очередь, тела малолетней жертвы. Священник отрицал вину и без конца повторял, что не знает, где сын. То же самое отвечала и бабушка, когда ее допрашивали вместе с полусотней свидетелей из «Красной Руси». На допрос ее вызывали уже из Острова, но колхозники, кто мог, в те перестроечные годы разъезжались по городам, и у милиции не вызвал подозрений ее спешный переезд.

– Не думала, что всплывет это когда. А вот как вышло, – не меняя интонации, тетя Зина громко всхлипнула. – Ты не волнуйся, главное. Учись. Проживем. В гости на каникулах обязательно приезжай. Юля будет.

Я обещаю подумать и прощаюсь.

Бабушка говорила, что альбом, где были фотографии отца и матери, затерялся еще при нашем островском житье – теперь я понимаю, что его попросту никогда не существовало. Но есть еще один. Я достаю его из шкафа и сразу нахожу нужный снимок.

На заднем плане – стена знакомого сельского клуба, стекла в котором пока еще целы, в окне – силуэты людей. Наверное, какой-то сельский праздник. Из-за угла здания выглядывает жилая деревянная двухэтажка и участок двора с сараями. Перед окном клуба на лавочке сидит бабушка, совсем молодая, и обнимает крупного курчавого пса.

Похожий на черного терьера пес пришел в колхоз неизвестно откуда: сначала бабушка подкармливала его, потом приютила. Хоть деревенское суеверие запрещает фотографировать животных, он был на многих снимках в альбоме и, больше того, удостоился отдельного портрета на фоне пшеничного поля. Кто был фотограф, я не знаю: при жизни бабушки ни разу не подумал спросить об этом.

После черно-белых деревенских фотографий начинаются цветные городские. Я пла́чу и продолжаю листать альбом. Мы втроем с бабушкой и тетей Зиной перед памятником Зое Космодемьянской в Острове, вдвоем в детском парке в Пскове, первое сентября, гладиолусы, розы, гвоздики, экскурсия в Пушкинские горы, тети Зинин юбилей с праздничным столом.

От слез странно двоится в глазах. Когда я подхожу к окну занавесить шторы, то замечаю через стекло над соседней пятиэтажкой два месяца рогами друг к другу. С пола я поднимаю грязную майку, вытираю слезы и снова смотрю в окно, но на месяцы уже наползла туча, сквозь которую видно только грязно-оранжевое пятно. Мой тихий знакомец на скамейке перед домом заметил меня в окне и задрал голову, будто хочет что-то сказать. В эту минуту в свете фонаря на его шее становится видна странгуляционная борозда бледно-пурпурного цвета.

На временном кресте на бабушкиной могиле – та же черно-белая фотография перед колхозным клубом, но только фон затушеван, и любимый мохнатый пес остался за обрезом овала. Под фотографией – железная табличка с датами жизни.

Когда заговорили о кладбище, то Орлецы тетя Зина сразу отвергла при моей полной поддержке. Главный псковский некрополь за тридцать лет сам разросся почти до площади живого города, да и численность «населения» соответствовала. Вряд ли погребенным могло быть уютнее, чем живым, на этом поле, продуваемом насквозь всеми ветрами, и где, откуда ни глянь, ряды могил уходят за горизонт, открывая наблюдателю метафорический вид на бескрайнее пространство смерти.