Тем временем Джина Уайтстоун с трудом дождалась проверки – в беспрерывном процессе курения, и как только проверка закончилась, отправилась в душевую, где занялась своей внешностью с невообразимой тщательностью, намылившись разными гелями раза на три как минимум. Затем она смыла пену, затем удалила волосы – там, где в её понимании они представлялись лишними, затем обработала пятки при помощи пемзы с щёточкой, затем она снова вымылась, затем она вымыла голову, затем нанесла на волосы кондиционер – ванильный, затем он его смыла и нанесла на корни средство для укрепления, затем почистила зубы, затем нанесла на тело масло для увлажнения, затем подпилила ногти и – между делом – разглядывая своё тело в огромном зеркале, думала: «Что он нашёл во мне?! Я – страшная… просто уродливая…»

Все эти процедуры заняли час по времени. Наконец, почти закругляясь – так как делать уже было нечего, Джина подумала с ужасом: «А вдруг это все – напрасно?! Вдруг его там не будет?! Вдруг это было суггестией?!» – и покинула душевую – прекрасная, благоухающая, но абсолютно расстроенная собственными идеями. Постояв у двери с минуту, она, с замирающим сердцем, вошла к себе и зажмурилась. В следующую секунду Эрвеартвеарон Терстдаран схватил её, поднял на руки и понёс на кровать, выговаривая:

– Нет ничего ужаснее, чем ждать, когда глупая девушка придёт наконец из душа! Поверь мне – это мучение! Это просто пытка какая-то!

* * *

Эртебран отключил проекцию, налил себе виски – три унции, и выкурил три сигареты, сидя на подоконнике. Стук в дверь – осторожный – робкий – застал его на четвертой, от которой он тут же избавился и, прошептав: «Наконец-то…» – впустил к себе дочь – продрогшую и сказавшую со смущением:

– Я принесла картину… хотя это не самое главное…

Картина явила следующее – в очень нежной и мягкой тональности – сам он, в футболке, в джинсах, и Верона – на вид – лет двенадцати, сидят на скамейке в парке. Верона что-то рассказывает, а он, улыбаясь, слушает. Эртебран рассмотрел творение, пока ещё не покрытое тонким слоем фиксатора, затем отложил с осторожностью – чтобы пастель не осыпалась, и спросил приглушенным голосом:

– Значит – вот эта сцена, не имевшая места в реальности, и есть твоё самое лучшее воспоминание детства? Самое дорогое тебе?

– Да, – подтвердила Верона. – Нам приснилось тогда. Вы помните?

– Ты знаешь, – сказал проректор, – помнить о том, чего не было, но что могло бы случиться при иных обстоятельствах, возможно, самое главное. Мы дорожим не событиями. Мы дорожим идеями.

В следующую секунду он уже обнимал её – на пределе своей любви к ней, впрочем, как и она его – минуту-другую-третью… наслаждаясь каждым мгновением, просто осознавая, что отдаёт себя полностью – просто в нём растворяется.

«Вы – океан, я – море…»

Она подняла к нему голову. Лээст какое-то время смотрел сверху вниз – в глаза её, проникаясь её состоянием, после чего – по очереди – поцеловал их с нежностью и предложил внезапно:

– Давай слетаем куда-нибудь? В Игеварт, в «Акцетар», на сутки. Это такая гостиница. Я там встречался с сенатором. Она на море, на острове. Там есть парк с развлечениями. Тебе там должно понравиться.

– Да, – согласилась Верона, – мы слетаем, куда пожелаете, только можно сперва рассказать вам? Мне кажется, это важно… это может иметь значение…

– Можно, – ответил Лээст, после этого взял её за руку, подвёл за собой к камину, кивнул на ковёр перед креслами и произнёс: – Садись-ка. Тебе надо погреться у пламени. А я подогрею кофе. Предчувствие мне подсказывает, что ночь впереди у нас долгая.