Джон немного подумал, пытаясь представить будущее – теперь – при новых условиях, и произнёс:

– Ну ладно. Будешь помнить по вторник включительно, но он не должен догадываться. И на одном условии – ты не будешь видеться с Лаартом, пока он сам не объявится.

Верона, услышав это, закрыла лицо ладонями. Джон вздохнул и спросил напряжённо: «Ну что? Принимаешь условия?»

– Да, – прошептала Верона.

– Тогда я сейчас покормлю тебя и доставлю обратно в Коаскиерс…

Проверка у мистера Джонсона протекала активным образом. Он похвалил за успехи пять или шесть учащихся, затем пожурил Герету за четвёрку по анатомии, затем обратился к Джимми – с упрёком за кражу имущества и позорное заключение в следственном изоляторе, и в конце спросил у Вероны: «Как ваше самочувствие?» – на что услышал:

– Не знаю. Видимо, лучше вчерашнего.

«Сомневаюсь, – подумал Джонсон. – Что-то её беспокоит. Что-то очень существенное…» На этом профессор простился – с Вероной и с первокурсниками, и оправился вниз, за Хогартом, с которым они решили посидеть в «Серебряном Якоре».

Джимми, стращавший Терну рассказами о заключении, воскликнул:

– Блэкуотер, ты в курсе?! Про тебя тут вчера напечатали! Что ты удрала из Замка и Трартесверн тебя выловил, так что мы с тобой вместе прославились! Про меня они тоже высказались, но, правда, без фотографии!

– В курсе, – сказала Верона и вернулась обратно в комнату.

Джон, пребывавший в «третьей», встретил её высказыванием: «Вот тебе Volume Тринадцатый!» – и протянул ей папку – новую и красивую, с кожаным переплётом, украшенным тем же символом, что украшал его Парусник – двумя скрещёнными стрелами и короной с ажурными пиками. Верона погладила пальцем тонкую инкрустацию и спросила, вспомнив об образе – том, что явился ей в холле перед встречей с экдором проректором:

– А это – моя корона?

– Да, – сказал Джон, – разумеется. День свадьбы – день коронации.

Папка нашла себе место на полке, рядом с будильником.

– И вот, – сказал Джон, – посмотри-ка… Вон, над твоей кроватью… Надеюсь, тебе понравится…

Верона невольно нахмурилась. На стене, в серебристой рамочке, появилась его фотография – огромная – метр на метр, где он – с обнажённым торсом и в старых джинсах – подвёрнутых – сидит на песке – на пляже с бирюзово-лазурными волнами.

– Сэр, простите, конечно, но отцу она не понравится.

– Нет, – сказал Джон, – понравится. Он знает, что я люблю тебя, и знает, что мы поженимся, когда ты окончишь Коаскиерс.

После недолгой паузы – смазанной по значению, поскольку Верона подумала о последнем свидании с Лаартом, а Джон, повернувшись к полкам, сотворил две дюжины трюфелей, она, избегая смотреть на него, спросила:

– А эти послания? Эти письма… от «Генри Блэкуотера»?..

– Все письма пишутся Лээстом. Я просто слежу за доставкой, но никак не за их содержанием.

Верона прошла к подоконнику, где лежал её Vogue и спички и, увидев веточку вереска, растёрла слёзы и всхлипнула. Джон подошёл к ней сзади и сжал её плечи ладонями:

– Не надо курить, – попросил он. – Лээсту это не нравится.

– Он сам уже курит, по-моему.

– Малышка моя, поверь мне, это его обрадует. Отдай сигареты Джине. Пусть курит в своё удовольствие, а отцу скажи, что ты бросила.

– Хорошо, – согласилась Верона. – Раз Вы об этом просите, пока я об этом помню, я буду держать обещание.

Джон прошептал ей в ухо: «Об отце на сегодня достаточно. Пойдём на кровать, пожалуйста…»

– Да, сэр, – сказала Верона, пытаясь не думать о Лаарте и о том, что ночь – предстоящая – является чем-то неправильным в общем своём значении.

* * *

Наступившее следом утро для всех оказалось разным. Верона, всю ночь не спавшая, с одной стороны испытывала состояние эйфории – от тех беспрерывных ласок – самых нежных и самых чувственных, которыми Джон одарил её, а с другой – беспокойство – глубокое – и за встречу с отцом, и за Лаарта, и стыд перед бедной матерью – за слова: «На что ты рассчитываешь?! На то, что вы познакомитесь и у тебя с ним возникнут частные отношения?!» В результате, расставшись с Джоном, шепнувшим ей прощание: «Малышка, увидимся вечером», – она вырвала лист из тетради и написала Режине: «