– Всё прошло успешно? Ей выдали открепление?

Виргарт уверил проректора: «Да, экдор Эртебран! Конечно же! – и следом, при виде проекции с эллипсами и окружностями знакомой ему специфики, не смог удержать восклицания: – Ничего себе! Это ж!.. Простите, это вы на себя рассчитываете?!»

Эртебран, обернувшись к схемам, пояснил с очевидным смущением:

– Да, на себя, разумеется. Я её только начал. Ни разу не брался до этого. Уйдёт недели четыре, если брать по всем показателям.

– Если брать по всем показателям, – возразил деликатно Марвенсен, – то уйдёт не четыре недели, а не меньше шести, мне кажется.

Как показало время, Марвенсен не ошибся. Эртебран рассмеялся нервно, пытаясь скрыть напряжение, деактивировал карту и попросил:

– Рассказывай! Обо всем в мельчайших подробностях!

Дорверы устроились в креслах – перед большим камином, с разлитым в стаканы виски, доставленным из Иртара сувениром от Гиварда Таерда. Марвенсен, отмечая, что Лээст сменил свой облик и стал в результате выглядеть гораздо моложе обычного, с тревогой подумал: «Зря он так. Теперь – тридцать пять от силы. С бородой он смотрелся солиднее…» Сам Лээст, словно почувствовав направление мыслей Виргарта, потёр подбородок пальцами и с улыбкой сказал:

– Я знаю. Выглядит непривычно, но сейчас меня это устраивает.

Лучший иртарский виски был оценён по достоинству. Когда Виргарт – детальным образом – обрисовал путешествие, своё появление в Центре и встречу с экдором Таердом и затем приступил к тем сценам, что касались Вероны, Гренара и отбора бумаг для Коаскиерса, Эртебран, внимательно слушавший, помрачнел и спросил:

– Он влюблён в неё?

– Влюблён, – подтвердил шестикурсник, – и не скрывает этого.

– Она отвечает взаимностью?

– Нет, экдор, я не думаю. Но она к нему что-то испытывает. Что-то по части жалости. Но в хорошем смысле, мне кажется. Она его уважает, ценит его, как учителя, но если бы что-то было, я бы сразу это почувствовал.

– А он?

– А он, если честно, с трудом себя контролирует. Но это неудивительно. Если б вы её видели…

Лээст, прервав его жестом, встал из кресла, прошёлся по комнате, продолжая всё так же хмуриться, потом произнёс: «Всё ясно», – причём с такой интонацией, что Марвенсен дрогнул внутренне, и продолжил прямым вопросом:

– Она написала мне что-нибудь?

Виргарт раскрыл чемоданчик и достал конверт – канцелярский, обклеенный скотчем для верности и подписанный резким почерком, лишённым какой-либо вычурности: «Л. Эртебрану, проректору».

– Вот, экдор Эртебран, пожалуйста…

Лээст кивнул:

– Спасибо. Остальное расскажешь завтра. Сейчас тебе надо выспаться. И загляни на кухню. Шеф-повар тебе оставил сэндвичи в холодильнике.

Марвенсен поклонился и, захватив свою сумку, вышел из «восемнадцатой», что числилась за проректором, а сам он вернулся в кресло, извлёк на свет фотографии и стал изучать их по очереди: первую – ту, где Верона ещё в годовалом возрасте и на руках у матери, вторую – где ей четыре и она только-что проснулась – румяная и взлохмаченная, третью – где ей уже восемь и она сидит на крылечке вместе с дворняжкой Бубой, четвёртую – вновь с Режиной, где они вдвоём отмечают – судя по тортику с цифрой – веронино десятилетие, пятую – чёрно-белую, где Верона – двенадцатилетняя – рваные джинсы, чёлка и грязный бинт на запястье, шестую – где ей четырнадцать – та же чёлка, та же ухмылка, но красота её – дивная – проступает со всей отчётливостью, седьмую – где ей пятнадцать и она наконец улыбается, обернувшись на зов фотографа, восьмую – где ей шестнадцать и она достаёт из кастрюли спагетти зубчатой ложечкой, девятую – где она в школе, сидит на причале – лодочном, и смотрит на солнце – закатное, и последнюю – изумительную – где она под дождём, промокшая, в коротком шёлковом платьице, ловит ртом дождевые капли, высоко запрокинув голову.