Подойдя к огню, присела подле, но теплее не стало, он словно был таким же выстуженным, как и всё пространство вокруг. Пожав плечами, поднесла раскрытую ладонь к самым верхним язычкам, а через секунду отдёрнула – пламя лизнуло, опалив кожу, та теперь горела и я, не зная, как быть, прижала её к холодной земле. Тут же почувствовала облегчение. Словно меня пожалели и приласкали. Благодарно погладила утрамбованную практически до каменной твёрдости землю, хотела было подняться, чтобы смазать руку кусочком жира, как услышала у самой кромки леса хруст, вскинула глаза, вглядываясь в темнеющие, плотно стоящие, деревья. Краем глаза уловила неясное движение, смазанное, быстрое и мне стало страшно.

– Дочка, ты чего так рано встала? – раздался хрипловатый со сна голос Райлы. А я вздрогнула от неожиданности, едва не подскочила, позабыв про ожёг.

– Не спится, что-то, – честно ответила я, беря себя в руки. Помолчала немного и вдруг решила разыграть сценку, – и ты словно от меня отгородилась невидимой стеной, как-будто я стала чужой, – печально глядя на мать, протянула я, – чувствую себя такой одинокой… – всхлип был бы тут к месту, но решила не переигрывать, просто повернулась к ней спиной и понуро опустила плечи.

– Да что же ты такое говоришь, Аруна! – я скорее почувствовала, чем увидела, как женщина расстроенно всплеснула руками, а потом она подошла ко мне, развернула к себе лицом, вгляделась в мои глаза и крепко обняла, прижимая к своей груди. – Ты не одна… просто пойми, после травмы ты стала другой, я была в растерянности… но сейчас всё хорошо, прости меня, ты моя кровиночка, я ни за что тебя не оставлю!

Вдохнув запах Райлы (она тоже не благоухала розами), прикрыла веки, ближе в этом мире, чем эта женщина у меня никого нет. Она заботится обо мне, как может, переживает. А мне теперь никак нельзя её подвести.

– Мама, а когда можно будет помыться в реке? Мои волосы в ужасном состоянии, – заговорила я спустя несколько минут тишины.

– Зачем мыться? Вода в реке всегда холодная – судороги мигом сведут все конечности, а там и заболеть недолго. Мы обтираемся песком и рчаткой, она не позволяет заводиться на наших телах различным кровососущим жучкам, да и иные болезни тела обходят стороной, – искренне недоумевала она, заглядывая в мои глаза.

– Тогда хотя бы расчесать их, – дёрнула я за один из колтунов, – невозможно так ходить, голова болит.

– Гребень я достану, – кивнула после секундного замешательства мать. – Помогу разобрать на пряди, станет полегче.

– Таккь (прим. автора: с норвежского – спасибо), – поблагодарила её я и улыбнулась.

– И чего ты забыла у обережного огня? – вдруг всполошилась Райла, увлекая меня за собой, – пойдём, костёр разведём, а то потух практически, вот и холодно в шалаше стало.

Я следила за женщиной: та споро поворошила тлеющие угли в костре, что был разожжён неподалёку от нашего вигвама, закинула в него ломкий сухой хворост, и пламя мгновенно, весело треща, занялось. Затем настал черёд более крупных веток.

– Не стой без дела, неси остатки крула, сварим часть, часть запечём, с собой возьмём в лес, – заворчала женщина, но как-то так по-доброму, с другой совершенно интонацией, и я вдруг отчётливо поняла, что новую Аруну приняли, и у меня теперь точно появился кто-то родной и близкий. В груди разлилось тепло и я, отчего-то глупо улыбаясь, помчалась за шалаш, куда убрала казанок с замоченными в солёной воде кусками мяса.

К тому моменту, когда первые лучи местного солнца коснулись горизонта, окрашивая его в яркие ало-жёлтые тона, а обережный огонь погас, словно его и не было и вместе с ним истаяли две луны, мы уже успели сварить кашу на завтрак, и нанизать мясные куски на крепкие тонкие палки и разложить над костром, чтобы поджарились.