– Как выразительно! Но что прикажете делать мне? Я приехал сюда с российским паспортом. Вдруг меня не выпустят?

Вид у него был растерянный и взъерошенный, как будто он сегодня не причесывался, а взгляд вдруг показался детским.

– Не волнуйтесь! Еще как выпустят. Выпускать – это не впускать! Присоединяйтесь лучше ко мне.

Буржуйский салат, как оказалось, содержал большое количество красной икры и осетрины, которая, не в пример чеховской, оказалась вполне свежей. А вот из соков по-прежнему присутствовал только приторный сливовый нектар, который не спасали картонные коробочки Tetra Pac, поскольку на вкус он был из неистребимой советской трехлитровой банки. А потом мы, не сговариваясь, заказали малину и в унисон отрицательно покачали головой, отвечая на вопрос о взбитых сливках. Я мысленно улыбнулась этому вкусовому пересечению.

Пока мы с Геростратом сидели в харчевне, снова распогодилось, и было решено отправиться гулять по набережной. Вполне предсказуемо, она оказалась полна разряженных отдыхающих, шумных детей, красиво причесанных и подстриженных собачек, да ресторанных певцов и музыкантов, вышедших на дневную смену. На пирсе играл Сурен, с которым мы познакомились еще в мой позапрошлый приезд. Пугающе человеческий голос его дудука тревожил душу. Мы молча смотрели на море, вдыхали соленый терпкий запах, к которому примешивался отчего-то еле слышный аромат старой кожи.

– Скажите, Герострат, вам нравится актёрство? Вас не коробит необходимость притворяться?

– Я ничего другого не знаю, не умею. Мы с женой уже двадцать пять лет служим в нашем театре, и он стал для нас просто родным домом.

– Ваша жена тоже актриса?

– Да! То есть нет. Не совсем. Сейчас она почти не играет. Она делает костюмы для всех нас. Она чудесно шьет. Вот посмотрите – она и мне шьет все костюмы, и не только театральные.

С плохо скрываемым скепсисом я разглядывала его бледно-лососевый пиджак с пышными подложными плечами и слишком широкими лацканами. Не умею врать.

– Вам не нравится? – искренне расстроился Герострат, косолапо переминаясь с ноги на ногу.

– Нет-нет, что вы, – поспешила я его разубедить.

Из подложных лососевых плеч смешно торчала слишком тонкая шея. Он говорил быстро, словно боялся не успеть.

– Я бы и хотел не быть актером. Я очень часто думаю об этом, особенно теперь. Актерство – такая зависимая профессия. Я поэтому и занялся режиссурой. Чтобы уйти от этой вечной зависимости. И всё вроде бы хорошо. И наконец, появился свой дом, сад. И дети, и внуки, у меня уже двое – мальчик и девочка. Жена моя умница. Я могу в ней быть полностью уверен. Она меня никогда не предаст. Она часто мне говорит, что до сих пор не может поверить в свое счастье, а счастье – это то, что мы вместе. И все так чудесно, что…, как там говорил Войницкий, помните? Хочется повеситься.

– Он говорил немного не так: В такой день хорошо повеситься.

– Да бог с ним совсем.

Дмитрий Дмитрич потупился, помолчал немного, а потом спросил: «А что же вас гнетет? Когда я увидел вас на скамейке, у вас был печальный взгляд».

– О нет, вам показалось. У меня все отлично. Я пишу свои книги. Преподаю писательское мастерство в университете. Меня любят студенты. Коллеги не очень, но это не важно. У меня тоже есть своя отдельная от всего этого жизнь. Кло, правда, не умеет шить и готовить, но нам хорошо вместе.

– Это то самое Кло, с которым вы вчера говорили? – мне чудится в его голосе осуждение.

– Дмитрий Дмитрич! Вы что-то имеете против однополых отношений?

– Нет-нет, что вы, – оправдывается Герострат. – Просто мне жаль, что мужчины вас не привлекают. Что-то значит, в нас не так.