людей; но мне вовсе не хотелось устраивать судьбы всех. Вообще, категория народ принципиально для меня чужда. Народ живет по своим законам и пытаться как-то изменить эти законы – может быть, это и благородная задача, и наверняка это может быть благородной задачей, но это была явно задача не моя. Например, когда я изучал коммунистические практики, то я видел, что мне любопытен момент, когда формируется партия, но действия партии по приходу к власти мне были абсолютно чужды. А почему? Да потому что партия представляла из себя своего рода воплощение утопической организации, союза увлеченных идеалистов, а государство, как всем известно, при попытках превратиться в нечто утопическое обычно моментально превращается в монстра-левиафана. И опять-таки почему? Да потому что народ можно тащить в идеал только принуждением, а идеал по принуждению всегда превращается в концлагерь. Чем менее идеально государство, чем более оно ограничено, подотчетно – тем лучше для живущих в нем людей. Но я понял, что люди вообще (как объект управления) меня не интересовали. Пусть они живут, как живут. Пусть занимаются тем, чем занимаются, чем бы они там ни занимались.

Крот. В общем, тварей дрожащих побоку, нам по пути только с имеющими право.

Томский. Так и знал, что вы это скажете. А к чему там у нас стремятся эти «право имеющие»?

Крот. К власти над муравейником.

Томский. То есть над дрожащими тварями?

Крот. Точно.

Томский. Так разве я вам и не втолковываю, что именно эта модель мне и неинтересна? Именно что поиск утопии-государства приводит к тому, что приходится властвовать над дрожащей тварью. Более того, приходится превращать народ в дрожащую тварь – дрожащую отчасти от страха, отчасти от энтузиазма. Нужно мне это? Нет, не нужно. Прежде чем помещать кого-то в утопию, я должен был ответить на вопрос: а что это за люди, которые мне интересны, что это за люди, которые могли бы жить в утопии?

Крот. Я догадываюсь, каков будет ответ.

Томский. И?

Крот. Это должны быть творческие люди.

Томский. Так нечестно, – конечно, вы знаете, да и все сейчас знают. Но тем не менее это так. Творческие люди – вот кто мне был всегда интересен. И даже если представить себе идеальный мир, – мир, в котором решены все острые социальные проблемы, где нет эксплуатации ни природы, ни человека… – но даже если всего этого нет, один вопрос остается: «А чем нам заниматься-то в этом мире?» Земледелием? Нет, не хочу. Выделкой льна? Опять не хочу. Искусственное молоко производить? Опять мимо.

Крот. Искусственное молоко? А при чем тут искусственное молоко?

Томский. Вот почитаете «Летающего пролетария» Маяковского и поймете. Как бы то ни было, я видел, что каким бы идеальным ни было общество, до тех пор, пока в его основу не положено творчество, я не способен увидеть в нем ничего идеального. А творчество не может быть положено в основу Общества, – творчество может быть положено в основу только какого-то со-общества.

12. Работа как необязательно-обязательный труд

Крот. А почему творчество не может быть положено в основу общественной жизни? В конце концов современное развитое общество уже давно отошло от чернорабочего базиса. Современный рабочий – это не рабочий в старом смысле, а скорее высоко-квалифицированный работник, а всякая работа, требующая высокой квалификации, может быть названа творческой.

Томский. Ну, правильно. Были рабочие, а теперь – работники умственного труда. В том, что вы говорите, не сказать, чтобы совсем не было смысла, и все-таки… Ответьте мне на такой вопрос…

Крот. Что-то я, похоже, чаще отвечаю на вопросы, чем задаю их.