Но прислушиваться к запахам – не единственный совет Бён-Чхоль Хана о том, как можно было бы преодолеть нынешнюю дисхронию. Поскольку темпоральный кризис связан с vita activa, то есть с деятельной жизнью, нужно попытаться найти решение, как вплести в современный примат и диктат vita activa – vita contemplativa, созерцательную жизнь. Парадокс деятельной жизни в том, что проживаемая быстро жизнь определяется краткосрочными и кратковременными переживаниями, отражая общую проблему «моментального времени». Какой бы высокой ни была «интенсивность» переживаний, без длительности и медленности жизнь всегда окажется «короткой жизнью». Как в ситуации «интенсивностей» жизни вернуть созерцательный компонент? Ответ прост и лежит опять же в экзистенциальных переживаниях – необходимо освоить искусство «глубокой скуки». Вместе с тем простота самого ответа никак не влияет на то, что совет Хана так легко воплотить в жизнь.

Хан имеет в виду именно хайдеггеровскую «глубокую скуку», которая представляет собой остановку в повседневном ходе вещей. Такая скука, в отличие от других форм скуки, также разбираемых Хайдеггером, провоцирует субъекта на размышления. Но давайте подумаем, каким образом современный субъект в принципе способен испытать такую скуку. Хайдеггер, например, полагал, что она могла появиться, когда солнечным полуднем идешь по улицам большого города. Но, мне кажется, в контексте философии Хана это недостаточно радикальный пример. Хайдеггер подразумевал слишком спокойное время дня, когда вместо городской суеты можно было вдруг осознать, что человеку (глубоко) скучно. На самом деле мы можем найти более удачное описание радости, получаемой от глубокой скуки.

Карин Юханнисон в своей «Истории меланхолии» вспоминает хотя и расхожий, но очень важный сюжет из повседневной жизни европейских крестьян и ремесленников доиндустриальной эпохи, когда режим труда и отдыха был жестко привязан к световому дню. Юханнисон отмечает: то, что человек должен беспробудно спать всю ночь, – в действительности феномен культуры, а не природы. Дело в том, что в доиндустриальные времена режим сна крестьян состоял из двух этапов. Первый был связан с усталостью после работы и начинался с наступлением темноты. Отдохнув, человек просыпался, какое-то время бодрствовал, после чего снова засыпал, вступая во второй этап сна. В период бодрствования между двумя этапами сна «мозг человека пребывал в состоянии умиротворенной активности (…) сам человек выполнял в это время различные размеренные и спокойные действия. Кто-то, проснувшись, выходил погулять, выкуривая трубку, перекидывался несколькими словами с соседом, опорожнял мочевой пузырь. Или просто лежал в кровати, молился, говорил с тем, кто был рядом, размышлял о прошедшем дне или приснившемся сне»[6].

Эта некогда укоренившаяся в быту крестьян модель сна стала исчезать в XVII столетии, когда мещане и др. начали освещать свои дома с наступлением темноты. Теперь вместо сна можно было занимать вечера или даже придумывать какие-то занятия на ночь. Тем самым время отхода ко сну отодвинулось, и вместо двух этапов отдыха люди стали практиковать бесперебойный сон. При этом данный режим сохранялся в привычках отдельных людей. Спустя века, когда кому-то удавалось получить хотя бы разовый опыт такого двухэтапного сна, человек был невероятно счастлив. Юханнисон приводит в пример того, что эти практики были возможны спустя пару столетий, воспоминания Роберта Луиса Стивенсона. Однажды Стивенсон, «путешествуя по Севеннам, в южной части Франции, съел на ужин кусок хлеба с колбасой, немного шоколада, выпил коньяку и заснул. Но после полуночи проснулся. Зажег сигарету, выкурил ее не спеша, поразмышлял, потом заснул снова. Это тихое и покойное бодрствование запомнилось ему на всю жизнь. Никогда больше не переживал он столь “совершенных часов”»