Сиденья замедлили круговой бег и постепенно остановились. Я спустилась с карусели и, пошатываясь, сделала по инерции несколько неуверенных шагов. Руки у меня тряслись, но не от холода: после нескольких дней непогоды снова вернулась жара. Винченцо подошел ко мне и молча ласково заглянул в глаза: испытание на храбрость было пройдено. Я аккуратно расправила платье, завернувшееся от ветра. Он закурил сигарету и, улыбаясь, выпустил первую струйку дыма мне в лицо.

Когда мы дошли почти до самого дома, Винченцо отдал нам свой ключ. Он сказал, что ему надо вернуться на аттракционы, и велел нам не запирать дверь. Мне не хотелось возвращаться, не хотелось ложиться спать, я была под впечатлением от полета. За стеной, в комнате родителей, раздавался ритмичный скрип кровати, потом все стихло. Час за часом я никак не могла пристроить ноги и в итоге заехала ступней в лицо Адриане. Потом до меня снова добралась уже привычная мокрота, я встала и легла в пустовавшую постель Винченцо. Ворочаясь, я ощущала его запахи – подмышек, рта, гениталий. Представляла себе, как он сидит перед трейлером своего друга цыгана, как они болтают и курят. И только к рассвету задремала.

Он вернулся к обеду в рабочих штанах, густо заляпанных цементом. Как мне показалось, никто не заметил, что он не ночевал дома. Родители только коротко переглянулись, когда он подошел к столу. Отец, ни слова не говоря, равнодушно ударил его. Винченцо потерял равновесие, пошатнулся и угодил рукой в миску с пастой, заправленной теми самыми помидорами, которыми ему заплатили за несколько дней работы в деревне. Он упал на пол, свернулся клубком, прикрываясь руками от ударов, и стал ждать, когда все закончится. Увидев, что ноги отца удаляются, он перекатился в сторонку и улегся навзничь на прохладный пол.

– А вы ешьте, – приказала мать, державшая на руках малыша. Он не заплакал, когда поднялась суматоха, видимо, такие сцены были для него привычными. Мальчишки тут же послушно принялись за еду, Адриана лениво и невозмутимо подождала, пока наведут порядок на столе, и лишь тогда стала есть. Испугалась только я одна: мне никогда прежде не доводилось так близко видеть насилие.

Я подошла к Винченцо. Его грудь колебалась, он часто и неглубоко дышал. От ноздрей к открытому рту тянулись две струйки крови, скула уже начала опухать. Рука была испачкана красным соусом. Я достала из кармана платок и протянула ему, но он его не взял и отвернулся от меня. Тогда я села на пол сбоку от него, словно отметив границу и оберегая его покой. Он знал, что я тут, но не прогнал меня.

– В следующий раз душу из него выбью, – процедил отец сквозь зубы, поднимаясь из-за стола. К тому времени все уже покончили с едой, Адриана начала убирать посуду, а малыш захныкал – он хотел спать.

– Не хочешь есть – дело твое, – сказала мать, проходя мимо меня, – но тарелки все равно вымоешь, сегодня твоя очередь. – И она указала на раковину, полную грязной посуды. Они даже не посмотрели друг на друга – она и ее сын.

Винченцо поднялся на ноги и пошел в ванную умываться. Заткнул ноздри комочками туалетной бумаги и побежал на работу: обеденный перерыв уже закончился.

Адриана, ополаскивая намыленные мной тарелки, рассказала мне, что брат уже сбегал из дома. В четырнадцать лет он уехал с цыганами-карусельщиками после праздника в соседней деревне. Он помог им разобрать аттракционы, а когда они уезжали, спрятался в кузове их грузовика и вышел, как только они сделали остановку. Он боялся, что цыгане отправят его домой. Но они оставили его у себя на несколько дней, он работал вместе с ними, колеся по провинции. Потом его посадили на автобус, который шел к дому, и подарили на память драгоценную вещицу.