– Хочешь, я тебя з-завербую?

– Нет. – Я ответила твердо и сразу. И все же заглянула Аркадию Семеновичу в глаза, но ничего не разглядела, кроме хитрости. И наивности. Бесстыжие желтые зенки (это из Марьи Федоровны).

– Я не хочу, чтоб вы меня вербовали… – негромко, как в школе, полным ответом подтвердила я свое твердое «нет».

Брови Аркаши поползли вверх, он смахнул пролившуюся слезу:

– Ишь ты какая! Шуток не понимаешь. А еще сельская интеллигенция!.. – Он помолчал, посерьезнел. – Ну, ты даешь! Нужна ты мне больно – вербовать тебя. Буду жить сиротой.

Возможно, он несколько обиделся, а пожалуй, что и нет. Но снова достал из-под верстака и плеснул себе в кружечку все, что осталось в чекушке.

– Нужна ты мне… – повторил он, водку допил и убрал пустую бутылочку в специальный ящик для тары. И, не поворачиваясь ко мне, добавил: – А твой допуск из Москвы всё равно придет. Через три дня.

Он сказал это, будто ставя точку в ненужной дискуссии. «Придет так придет», – подумала я.

Тут зазвонил стоящий на подоконнике будильник. Стрелки показывали половину второго.

Аркаша посмотрел на орущий будильник и попросил меня:

– Дай ему по кумполу!

Я звонок отключила. И увидела, что тайный агент, цыганский барон, инженер Косых, предводитель ХО на УХЗ – растерянно, но детально, как первый раз в жизни, оглядывает свою мастерскую. Он потоптался перед зеркалом, дохнул на свою ладонь и понюхал ее, надел на лысеющую голову захватанный, в пятнах краски фетровый берет, снял его, вывернул наизнанку и снова надел.

– Слушай, я сейчас уйду, а потом вернусь… возможно, не один… – сказал он. И добавил:

– Прибери тут, что ли…

Еще раз огляделся, вздохнул и вышел из мастерской.

Через полчаса в коридоре раздались шаги, прозвучал негромкий женский смех, дверь отворилась, и в комнату первой вошла стройная женщина в коротком и пушистом бежевом пальто с поднятым воротничком, с серой шелковой косынкой на шее. Сразу за ней как-то боком появился Аркаша. Был он страшно бледен, глаза в слезах, как обычно. Из-за оттопыренной нижней губы торчал ватный тампон.

Женщина увидела меня с книжкой, поздоровалась и продолжила разговор с несчастным Аркашей:

– Аркадий Семенович, не переживайте! Поболит и перестанет. Как только заживет, вставим вам мостик, зубки белые, эмалированные.

– Шпашибо – отвечал Аркаша, придвигая гостье стул.

– Может быть, чаю? – спросила я и включила электроплитку.

– Аркадию Семеновичу часа три есть нельзя, и горячего пить тем более. Но я бы чаю выпила. Спасибо.

Гостья, сняв пальто, осматривалась в мастерской, видно было, что ей интересно. Я ставила на верстак чашки, сушки, ириски… но на самом деле рассматривала её. Она осталась в шляпке – в почти незаметной бледно-розовой таблетке, каким-то чудом державшейся на светлой и пышной стрижке, почти как у Татьяны Дорониной. Свитер, тонкий, но мягкий, был светло-серый, юбка по колено – чуть темнее свитера, рябенькая, твидовая, а дальше – серые плотные чулки и бежевые ботиночки на каблучках. Все такое свежее, и – небывалое. Как в кино. И этот ее шелковый платок в тонкую полоску – розовым по серому… он был завязан свободным узлом. И лицо – тонкое, спокойное, не то чтоб молодое, но – ухоженное. Возраст меня тогда не интересовал, ничего я в нем не понимала. Зато меня волновали духи, а гостья пахла просто чудесно. И руки у нее были с маникюром, лак на ногтях перламутровый, и тонкое золотое колечко без камушка на безымянном пальце.

Аркаша скрылся в свой чулан, оклеенный черной бумагой, в свою «фотолабораторию». Он там чем-то побрякивал, булькал и шуршал. А женщина спросила мое имя и сама назвалась. Евгения Павловна. Сообщила, что «у заводчан большие проблемы с зубами, не замечали?..» И объяснила, что это из-за специфики местного производства – «такая тут специфическая химия…» Она говорила и ходила по мастерской, всё рассматривала и ничего не трогала. Я как бы вместе с нею, ее глазами, разглядела, что вообще-то мой дядя Аркаша аккуратист и технарь, все у него было по уму… Вода вскипела, я заварила свежий чай в фаянсовом чайнике, налила его гостье не в кружку, а в чашку, правда, без блюдца. Она присела на табурет, взяла ириску и посмотрела на меня. Глаза у нее оказались бледно-голубыми в темных подкрашенных ресничках. Да и губы, пожалуй, подкрашены, только помада бледно-розовая, неброская.