Спасибо за карточку. В Ведене[116] ничего от тебя не получал, хотя оттуда мне переслали много писем и газет в Китцбудель[117].

Я собственно легко мог себе представить в Ф[ате]р[лян] де[118], что ты – на краю гибели, пробовал заговорить с тобой на эту тему, но ты ее избегал, как вообще избегал интимных разговоров с глазу на глаз, привлекая всегда посторонних и не расставаясь с ними. Это меня несколько успокаивало, тем более, что ты намекал на какие-то связи. Трудно было поэтому думать тогда, что я – твоя «последняя надежда». Странно, право, даже непостижимо! Положение твое сложное, его надо бы обсудить. Перепиской не выяснишь его.

Но, главное, я ведь после этого дважды виделся с Б[егге], и я мог бы с ним поговорить о тебе. Ведь я никогда с ним о тебе лично не говорил, переписывался лишь, а это не одно и то же. Конечно, на положительные результаты разговора с ним трудно было рассчитывать, но все же при совместном обсуждении выход, авось, нашелся бы. Но для меня было совершенно бесполезно говорить с ним прежде, чем я не уяснил себе некоторых фактов при личной беседе с тобой. Приходится весьма пожалеть, что ты этой беседы так тщательно избегал.

Без знания всех фактов невозможно обращаться и к «высшей власти». Если бы даже такое обращение имело какой-нибудь смысл. Но этого смысла я не вижу. «Высшей властью» в данном случае является соответственный нарком[119], но с ним-то у меня отношения весьма натянутые. При разговоре я тебе объяснил бы мои отношения с ним и со всяческой «высшей властью» вообще, но бумаге не все доверишь. Но даже при наилучших отношениях он раньше всего и неизбежно предложил бы расследовать твое дело с вызовом [тебя] в Москву (готовность ехать в Москву считается ведь единственной пробой лояльности). Поехал ли бы ты? Не знаю даже, мог ли бы я тебе это советовать, ибо никаких гарантий безнаказанности никто заранее не давал бы[120].

Неужели ты думаешь, что моего заявления о твоей невиновности было бы достаточно для ликвидации всего дела, о котором осведомлено третье ведомство, а вероятно, и ячейка? Правда, мне раз удалось вытащить тебя из беды, когда покойный Дз[ержинский] поверил моему слову, но тогда порядки были иные, отношение ко мне иное, да и люди другие. Теперь это не пройдет.

Вообще, твоя беда, Савелий, в том, что ты совершенно не знаешь наших порядков и психологии наших людей. Ты слишком полагаешься на свою формальную логику и не хочешь вносить поправок на жизнь, на живых людей. Поэтому тебе и не удалось установить правильных отношений с советскими] учреждениями, с советскими] людьми. Твоя логика, брат, хромает, страдая излишним нам формализмом и прямолинейностью. Возможно, есть другая логика для твоих претензий, жалоб и обид. Так вот требованиями, рассуждениями, которые тебе кажутся неотразимо логичными, здесь никого не убедишь.

Еще одно: таких приятелей, которые согласились бы игнорировать факты, обвинения и возражения, брать на себя даже некоторый риск ради приятельских отношений, ради дружбы, чтобы оказать мне услугу, среди нынешних (новых) правителей нет у меня. Увы, твоя просьба неисполнима.

Одна у меня надежда помочь тебе, но весьма слабая. Один из моих близких приятелей намечен торгпредом[121]: авось, он согласится, несмотря на все, устроить тебя. Беда в том, что он не соглашается еще ехать, опротестовывает свое назначение, находится сейчас в отпуску, и его судьба окончательно выяснится не раньше, чем через 8-10 недель