А затем вернуться, и снова – готовить, убирать, пилить, материться, ворчать, вытрясать заляпанное жиром полотенце, лупить им мужа, ложиться спать порознь в разных комнатах, лишь бы не нюхать гаражный перегар, и сожалеть, наверное, о том парне с колхоза… Ложиться спать, чтобы завтра повторился сегодняшний день. Или вчерашний? Как заведенная, как хомяк в колесе – пока не сдохнешь: «только бы на том свете не было посуды. И пылесосить не надо было б».

Хоть не бухать. Хотя кто знает. Уж точно не он. К чему это? Да хрен его разберет – что только не взбредет в голову спросонья.

Поток Антоновских путаных мыслей прервало жужжание в кармане. Когда он успел натянуть треники и запихнуть в них телефон? Где-то в центре, очевидно, или близко к нему. Еще не осознавая себя. Снова тяжело моргая и отрицая существование внешнего мира (кроме нарисованной панорамной картинки перед глазами), он все-таки достал мобильник из штанины и «снял трубку», насколько устаревшим это выражение ни было бы. Хриплый голос его поприветствовал раннего собеседника:

– Полковник Зиноньев слушает.

– Лейтенант Ковальчук, здравствуйте. У нас труп, суицидница, адрес такой-то – плевать какой, просто еще один, очередной, мгновенно запомненный сейчас, пока он туда не доберется, и так же безвозвратно забытый, когда труп оттуда он отправит в морг на растерзание патологоанатому. – Ждем.

– Скоро буду.

Одни дежурные фразы: «Слушаю – труп – скоро буду». Даже с теми, кто его вызванивает с утра пораньше, он не в силах завязать настоящий диалог. Или должность не позволяет? Да и что спросишь? «Как дела, Лейтенант Ковальчук?»

– Хотя… Может, машинку пришлете?

Четыре коротких гудка, растянувшиеся в бесконечности, оборвались тишиной. Что ж, попытка не пытка. Жалко, товарищ генерал не взял вот это самое конкретное дело (которого еще нет. Труп без бумажек – вообще не дело, да и негоже поднимать начальника в такую рань) на свой контроль. Там вроде было что-то про «карандаш», только Антону сейчас не до фразеологизмов в его пустой голове, в которой каждая мысль, похоже, с разбега долбится о череп. На исходную, готовьсь, старт, бдыщь, и аж дребезжит тонкая кость, отделяющая уродливый внешний мир от драгоценных извилин…

Он опять обрел взглядом все вокруг, надеясь найти хоть что-то, за что можно зацепиться: от самого подножья многоэтажки, с балкона которой свисал, до горизонта, утопающего в мутноте (как по-другому обозвать смешанный в равных пропорциях туман и мрак?) выхлопных труб котельных и мусоросжигающих заводов. За что здесь цепляться-то? За облезлые голые деревья, что ветками тыкают атмосферу, сбрасывая очередные листки календаря? За унылые панельные муравейники, которые останутся стоять здесь навсегда, даже когда сгинет Антон, страна эта и все человечество вместе взятое? За существующих где-то между поел-поспал-посрал-поработал ранних прохожих, бредущих к метро понурив головы? За шизанутую соседку (самому, что ли, купить ей новые полотенца…)?

Не за что здесь цепляться. Снова не нашел. Но что-то вспомнил о себе. Например, то, что ему нужно на работу, раз вызвонили с утра пораньше.

Антон все силился представить, что это просто рисунок, а за ним – что-то другое. Пускай и не чистое, доброе и вечное, но хотя бы и не это… Вытянул руку, сжал пальцами воздух, представил, как сорвал бумагу, скомкал, поднес кулак к лицу, разжал и смотрел на нее, а за стеклом – что-то другое. Но нет, в ладони ничего не было, а за стеклом осталось то же самое.

Опять не получилось.

Он ввалился обратно в единственную комнату (если не считать малюсенькую кухню, где одному-то не развернуться) своей съемной квартиры и чуть было не наступил на кошку. У нее, русской голубой, был определенный талант попадаться под ноги и заставлять Антона вытворять чудеса акробатики. Ну или обиженно мяукать и удаляться из комнаты, повиливая жопой. И похрамывая иногда.