Так то ж ещё было в просвещённом XIX веке! А в середине XX пещерного мы и не нуждались понимать и определять. Решил Батька, что будет так, – вот и всё определение.
И мы понимающе киваем головами.
Глава 2
Ветерок революции
Когда теряешь вкус к благам. – Как изменили арестантский воздух двадцатипятилетние сроки. – Начало корейской войны. – Задорный спор с конвоем. – Благословение крестьянки. – Безпугливая девка. – Павел Баранюк и как он бил блатных. – Столкновение с суками. – «Мы опять революционеры!» – И оказывается, так можно жить в тюрьме? – Володя Гершуни. – Камера-конюшня. – Прибалты. – Отношения с Украиной после 1917. – Кто хочет жить – живите! – Величие нации – в величии поступков. – Какие подробности могут представиться.
Читаем газеты. – Жаждем бури! – Что им оставили хотеть, кроме войны? Дух Особлагов 1950 года. – История Пети Пикалова. – Вольности Куйбышевской пересылки. – «Будет на вас Трумен!» – Омский острог. – «Как дело измены, как совесть тирана…» – Иван Алексеевич Спасский. – Павлодарская тюрьма. – Безымянная павлодарская девушка. – В грузовиках по степи. – Как отцы живут, так дети играют. – Куда это нас везут? – Ночное пыльное марево. – Приехали. – Номера.
Никогда б не поверил я в начале своего срока, подавленный его непроглядной длительностью и пришибленный первым знакомством с миром Архипелага, что исподволь душа моя разогнётся; что с годами, сам для себя незаметно подымаясь на невидимую вершину Архипелага, как на гавайскую Мауна-Лоа, я оттуда взгляну совсем спокойно на дали Архипелага, и даже неверное море потянет меня своим переблескиванием.
Середину срока я провёл на золотом островке, где арестантов кормили, поили, содержали в тепле и чисте. В обмен за всё это требовалось немного: двенадцать часов сидеть за письменным столом и угождать начальству.
А я вдруг потерял вкус держаться за эти блага. Я уже нащупывал новый смысл в тюремной жизни. Оглядываясь, я признавал теперь жалкими советы спецнарядчика с Красной Пресни – «не попасть на общие любой ценой». Цена, платимая нами, показалась несоразмерной покупке.
Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало – распрямиться.
И нас, нескольких, «распрямили» – на этап в Особый лагерь.
Везли нас туда долго – три месяца (на лошадях в XIX веке можно было быстрей). Везли нас так долго, что эта дорога стала как бы периодом жизни, кажется, за эту дорогу я даже характером изменился и взглядами.
Путь наш выдался какой-то бодрый, весёлый, многозначительный. В лица толкался нам свежий крепчающий ветерок – каторги и свободы. Со всех сторон подбывали люди и случаи, убеждавшие, что правда за нами! за нами! за нами! – а не за нашими судьями и тюремщиками.
Знакомые Бутырки встретили нас раздирающим женским криком из окна, наверное, одиночки: «Спасите! Помогите! Убивают! Убивают!» И вопль захлебнулся в надзирательских ладонях.
На бутырском «вокзале» нас перемешали с новичками 1949 года посадки. У них у всех были смешные сроки: не обычные десятки, а четвертные. Когда на многочисленных перекличках они должны были отвечать о конце своего срока, то звучало издевательством: «октября тысяча девятьсот семьдесят четвёртого! февраля тысяча девятьсот семьдесят пятого!»
Отсидеть столько – казалось, нельзя. Надо было кусачки добывать – резать проволоку.
Самые эти двадцатипятилетние сроки создавали новое качество в арестантском мире. Власть выпалила по нам всё, что могла. Теперь слово было за арестантами – слово свободное, уже нестеснённое, неугрожаемое, – то самое слово, которого всю жизнь не было у нас и которое так необходимо для прояснения и сплочения.