Социального равенства в монастыре я не нашёл.
Да его и быть не могло, иначе всё бы развалилось. Как, например, всё и всегда разваливалось у коммунистов. В монастыре кто мог только копать — копал, кто хорошо готовил — работал на кухне, кто любил огородничать — растил помидоры и огурцы. Кто умел строить — строил, рыбачить — ловил рыбу для братьев, рисовать — писал иконы, а кто обладал талантом организатора или бизнесмена — занимался хозяйственными вопросами, как Патер И в монастырском доме в городке.
А тот, кто знал, как руководить, руководил. Но не для того, чтобы набить себе карманы, а на благо общины. И не ради власти, а чтобы обеспечить счастливую жизнь всем остальным, включая того, кто умеет только копать.
Ну а тот, кто умел думать о главном и по — настоящему верить, управлял духовной жизнью братства и основным их занятием — богослужением.
То есть в монастыре были представлены разные социальные классы: от траншеекопателей и плотников до топ — менеджеров и министров во главе с президентом. Но они всё равно оставались братьями и оставались в своей классовой прослойке только потому, что именно там могли принести максимальную пользу сообществу.
Наблюдая за ними, я вдруг подумал, что это и есть идеальная модель цивилизации, земное воплощение утопических идей, терзавших человечество в разные его периоды, в реальную жизнь. Я даже обрадовался — так важно для меня оказалось это открытие. А потом вдруг расстроился. А как же семья? Продолжение человеческого рода, продолжение жизни, цивилизации…
Тогда я ещё не знал, что ошибаюсь. Что жизнь бывает и вне нашего тела и кроме телесной цивилизации, обитающей в биосфере этой прекрасной планеты, ещё существует Архилептония. Цивилизация мыслей, сверхтонкая надстройка над человечеством, в которой не важно, кто порождает мысль — мужчина или женщина, ребёнок или старик, пастух или герой, — и которая существует сама по себе вне нашего материального мира, но параллельно с ним.
Испытания
Для нас, фактически почти инопланетян, вывалившихся из сумасшедшей технологической и излишне сытой современности в параллельное, но всё равно какое — то далёкое и смиренное прошлое, жизнь в монастыре оказалась совсем не простой и на первых порах даже тяжёлой.
Для начала мы стали голодать. Не специально, а поневоле. Монахи ели два раза в день и не так обильно, как мы в миру.
Да, нам с братом всё время хотелось есть! Но постепенно привыкли. И даже стали чувствовать себя намного легче, чем раньше. Братишка шутил: «А ну — ка, занюхни меня! Может, я уже не воняю. Мясо — то не едим!»
Ха — ха! Мы таки воняли.
На третий день мы поняли, что не можем больше не мыться. Нет, мы умывались и чистили зубы два раза в день. Как, собственно, и монахи. Но не купались, не мылись целиком. Мы просто не знали, как и где это сделать. Это становилось невыносимым. И тогда мы убежали и отправились к морю. Просто отошли от стен крепости, обошли какие — то старые постройки, заброшенные лодки, поднялись на небольшой холм, спустились и оказались в крошечной бухте под скалой, на которой со стороны моря ютилась неизвестная нам часовня. Отсюда прямо от воды монастыря не было видно, хотя он был примерно в 100 метрах. Значит, и нас не могли разглядеть. Мы разделись догола и поплавали. Эгейское море приняло нас ласковым прибоем, освежающей, но всё — таки непривычно тёплой водой. Вот это наслаждение! И ему не было конца. Мы больше часа провели в воде.
Одним из самых больших испытаний для нас оказался вынужденный дефицит сна.
На третий — четвёртый день мы валились с ног. Выяснилось, что монахи почти не спят. Реально очень мало! В будние дни общий подъём — в три часа ночи по нашему времени. Во двор выходит побудчик и обходит со своей палкой и лампочкой на лбу, отбивая какой — то ритм, весь монастырь. Начинается движение в кельях, хлопают двери, журчит вода в умывальниках, шумят сливные бачки в общем туалете (слава Творцу, это достижение цивилизации здесь присутствовало).