Оставалось сидеть на краешке нар и терпеливо ждать отбоя. Была еще надежда, что выгонят на прогулку, где удастся с кем-нибудь переговорить, но время шло, в коридоре было тихо, двери камер оставались закрыты…

А еще ему не хватало самолетного гула. Словно небо закрылось.

Часы отобрали, но Лонжа ноющей от боли кожей чувствовал движение невидимых стрелок. Тик-так, тик-так, стучало сердце. А откуда-то из самого темного угла мягко подступало черное отчаяние. Самое страшное, когда ничего нельзя изменить. Свобода воли – высшее благо, дарованное Господом, осталась где-то за кирпичными стенами. Еще совсем недавно они с другом детства считали, что играют шахматную партию. Так и оказалось, только в реальности Лонжа стал не игроком, даже не фигурой – обычной пешкой. Сделали ход – и забыли. Могли бы и «съесть», но – отложили до следующего раза.

Мысли были отдельно, слух же существовал словно сам по себе. Дверь, хоть и обитая железом, не отсекала от мира, позволяя различить тяжелые шаги надзирателей, стук дверей иных, даже звяканье тяжелых ключей на поясе.

Ближе, ближе, еще ближе…

– Номер 445!

Не через дверь – через маленькое, врезанное в металл, окошко.

Встать!

– Пауль Рихтер, номер 445. Эмигрант, Черный фронт.

За дверью долго молчали. Наконец, послышалось негромкое:

– Тебе велели передать привет. И не путать фамилию.

…Тик-так, тик-так-тик-так! – зачастило сердце.

– Так точно! Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…

Время качнулось тяжелой каменной горой – и неторопливо сдвинулось с места.

* * *

– …Потому, Рихтер, я тебя в одиночку и оприходовал – чтобы поговорить без помех. Помочь мы тебе здесь не сможем. Из командиров тоже никого нет, чтобы ты мог им доложиться. Вести из Штатов – важные?

В камере было не слишком светло, но Лонжа постарался сдержать улыбку. Алкоголик Рихтер его чуть не погубил, но… Может быть заодно и выручит?

– Очень важные!

За дверью засопели – угрюмо и мрачно.

– Плохи дела, Рихтер. Метут всех наших подряд, широкой метлой. «Красным» легче, покаялся – и стал «бифштексом»[7], даже в партию без кандидатского стажа записывают. А наши все, считай, по лагерям, по «кацетам»…

«Кацет» – еще одна строчка в словаре.

– Тебя тоже в «кацет» отправят, в Губертсгоф[8], потому как подозрительный и нераскаявшийся, это значит – синий винкель. Губертсгоф – не обычный лагерь, пересылка… Запоминаешь?

– Да! – выдохнул он. – Губертсгоф. Синий винкель. Пересылка.

«Винкель» – еще строчка. И – вопросительный знак.

– Там наши есть, тебя оставят в постоянном контингенте. Перекантуешься где-нибудь при кухне, таких, как ты, больше полугода не держат. И выйдешь – весь перевоспитанный. Про Гроссштойсера не забудь…

Ряды цифр на серой известке беззвучно сорвались с мест, складываясь в ряды. Недели, месяцы… Полгода? Не годится, столько в запасе у него нет. Спросить про побег? А если за дверью – провокатор?

– В «кацете» тебя найдут и организуют встречу с кем надо. Ему ты, Рихтер, про Штаты все и расскажешь. И будет тебе еще задание, важное. Потянешь?

На этот раз Лонжа решил не прятать улыбку. Если уж пришлось играть в шахматы с самим Бесноватым…

– Так точно! Потяну.

И снова за дверью, за узкой щелью окошка – угрюмое сопение. Лонжа представил, как выглядит со стороны: грязный, избитый, брюки без пуговиц, порваны, рубашка в крови. А уж лицо!..

Боец!

– Задание тебе, Рихтер, вот какое. Губертсгоф – пересылка, народ все время меняется. Сейчас старые «кацеты» расформировывают, контингент перебрасывают в Бухенвальд, Заксенхаузен и Дахау. Губертсгоф – вроде перекрестка. А тебе нужен Бёргермор, «торфяной кацет». Запомнил, Рихтер?