– Полегчало? – Мохов моргнул, расстегнул верхние пуговицы куртки.

– Григорий Иванович! Решили собраться у меня, посидеть перед дорогой. Давай, брат, кончай упаковку и к нам.

Шовкуненко кивнул головой, и снова они зашагали с Надей к ящикам.

Надя взяла костюмы: брюки Димы и Шовкуненко. Аккуратно сложила их, кусок материала расстелила в сундуке, потом на него положила костюмы. У нее тоже теперь был костюм. Свой, перешитый из тючинского. Костюм был похож на детскую матроску. К Наде он подходил. Она в нем казалась еще тоньше, стройней. Только дважды она успела в нем прорепетировать.

Тючин тотчас отметил:

– Юнга с косами не бывает. Григорий Иванович, вы ей скажите, чтоб косы распустила.

– Да, Надя, попробуйте, – подхватил Шовкуненко. Просто он никогда не видел ее распущенных волос и находил для себя в этом какую-то неизведанную раньше радость. Надя послушалась, развязала ленту. Расплела косы. Волосы до плеч. Лицо стало более очерченным, глаза огромней.

– Не пойдет, – Тючин ревниво взглянул на фотографию Целиковской, которую обязательно прикреплял кнопкой над гримировальным столиком, и сказал: – Учись, как надо. В общем обигудись или перманентиком…

– Ни в коем случае. – Шовкуненко встал. Сверху глянул на Надину голову. Прямой пробор, русые волосы. Пряди ровны, от тугих кос чуть волнисты. Он увидел ее впервые в берете и сейчас подумал о том, что к костюму ее тоже будет хорош берет. – Мы ведь работали когда-то в матросских. Очень кстати. Ни в коем случае! Никаких бигуди и тряпочек! Вот что нужно.

Ему очень хотелось прикоснуться рукой к ее волосам. Но он не решался.

– Знаешь, давай челку выстрижем, – предложил неутомимый Тючин.

– Пусть Надя сама.

Надя слушалась их беспрекословно. Они усадили ее подле зеркала. Дима взял полотенце.

– Гражданка, не волнуйтесь, после моего полубокса вы выиграете любой раунд. Григорий Иванович, в сторонку. Челка-полумесяц будет всегда светить над правой бровью.

– Димка, стриги без полумесяца, – взмолилась Надя, – а то лучше поднимусь наверх, девочки подстригут.

– Девочки! Что они смыслят? С ними и говорить-то не о чем – все так безвкусно одеваются.

– Ну и пустобрех! – вставил Шовкуненко. – Надя, я подстригу вас сам. Доверяете? Вот и хорошо. Закройте глаза, а то ненароком волос залетит. Так! Дима, не смотри под руку.

А Тючин, словно назло, юлил рядом. Шовкуненко осторожно ладонью провел по волосам. Он стриг нервно и чутко, складывая русые клочки на салфетку.

– Григорий Иванович, я сдуну, а?! – Шовкуненко улыбнулся. Надя открыла глаза. На нее из зеркала смотрела какая-то взрослая девица. Даже глаза изменились. Миндалевидные, разрез их стал раскосым.

– Олененок. Бемби, – пропел Тючин, а Шовкуненко, опустившись на сундук, смущенно потянулся за сигаретой.

– Григорий Иванович, встаньте, сейчас я поставлю ее на сундук, оглядим работу.

Надя сама вспрыгнула на сундук и мелкими шажками стала поворачиваться.

– Так, фас, профиль. Не вертись, – Тючин остановил ее.

Надя чувствовала, что и Шовкуненко и Диме возня с ее прической доставляет удовольствие.

– Вот был бы жив наш боцман Бено, я бы тебя перевязал ленточкой, да коробку конфет, и вручил, как новогодний подарок. Любо-дорого.

– Здорово! – восхищался Дима. – Григорий Иванович, а мне как? Меня тоже выстригите вот тут, чтоб чуб был!

– Полно вам! – Шовкуненко попыхивал сигаретой.

– А вам бы бороду оставить – сразу все на месте, – воскликнула Надя. Она спрыгнула с сундука и встала между ними. Дима положил ей руку на плечо.

– Видали, Григорий Иванович! «По местам». Надя – юнга, матрос – я, и, и… боцман – вы, только кока не хватает.