Итак, перейдем теперь к полемике по существу основного вопроса.

В предыдущей главе «Русский бунт и еврейская революция» я обильно цитировал высказывания Валерия Соловья, которого считаю идеологически ведущим в тандеме Соловей—Сергеев, относительно «культурной, экзистенциальной и этнической» чужести дореволюционной элиты России русскому народу. Эта мысль является основополагающей для обоих авторов, она – общий краеугольный камень, позволяющий им говорить как о «русской» революции, так и о дворянстве как виновнике срыва русского нациестроительства. Да и как о конечном виновнике революции, создавшем повышенное социальное напряжение, обернувшееся разрывом ткани российской государственности, – тоже. И пр.

Первая идея подробно рассмотрена выше, вторая обозначена Сергеевым так:

«Главный тезис предлагаемой ниже статьи83 заявлен уже в заглавии. Он состоит в том, что роль дворянства в русском дореволюционном нациестроительстве была глубоко двойственна: с одной стороны, именно представители этого сословия создали русский националистический дискурс, с другой – сословно-классовый эгоизм дворянства стал одной из главных причин провала русского нациестроительства»;

«Именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права, без чего никакое создание единой нации было невозможно»84.

Подробный критический анализ этой теории Сергеева в целом я приберег для эпилога, а пока обращу внимание читателя на некоторые очень важные ее детали.

Сергеев, не обинуясь, прямо указывает на Соловья как на основоположника их единой, в главном, концепции: «Соловей дает краткий очерк русской истории… Главной причиной кризиса 1917 года явилось культурное и этническое отчуждение элиты от народа, начавшееся с петровских реформ. Большевики сумели использовать в своих интересах „национально-освободительную борьбу русского народа“ и оседлали „качели русской истории“, „культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс… в фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому началу русского народа“»85.

Надуманность и ложность тезиса Соловья бросается в глаза. Допустим, часть правящего слоя была нерусской (немцы, поляки). Но можно ли видеть в этом «главную причину кризиса 1917 года»? А как же тогда Английская революция? А Великая Французская революция? О каком этническом отчуждении может идти речь в этих случаях? Отчуждения никакого не было, а «кризисы» были, да еще какие!

Сергеев, однако, разделяет позицию Соловья, вдохновляется ею. Он лишь слегка дистанцируется от основоположника, поправляя его: «Октябрьская революция в этом смысле была народно-освободительной революцией, здесь я не вполне согласен с В. Д. Соловьем, назвавшим ее национально-освободительной. А гражданская война стала войной нации и народа»86 (sic!). Но это разногласие на деле есть лишь терминологическая микровойнушка двух историков, обусловленная крайне своеобразным пониманием нации Сергеевым87, о чем будет сказано в эпилоге. В действительности речь идет об одном и том же: российское дворянство, раскалывая нацию, послужило-де едва ли не главным фактором революции, спровоцировало ее. В свете чего большевики, возглавившие борьбу народа за «справедливость» и уравнявшие все население в социальном и юридическом смысле, предстают как истинные «нациестроители», а значит – как выразители самой идеи русской нации.

Сергеев договорил и акцентировал в своих работах то, что в несколько более черновом варианте было заявлено Соловьем. Обвинение дворянства – тема, ставшая у Сергеева главной, основной. В чем же обвиняют дворянство наши историки-дворяноборцы? Таких обвинений ровно пять: