– А бабы-то здесь при чем?

– Дак как это при чем. Смотри. Одна проснулась, кричит: мама, хочу, мол, сырников. А глядь – мама-то она сама. И все сама – и работать, и варить, и кормить. А ночью-то тоже нет отдыха. Муж либо пьяный, либо невесть чиво хочет. Нет, нет, Маркел, погиб СССР, это я тебе говорю, Леонид. Я решил вообще завязать и записаться в энти… во враги народа. Ладно, дай еще рубль, и я побежал записываться, га-га-га.

Но однажды произошло то, чего я втайне ожидал. То есть уверен я был, кроется какая-то тайна в этой Марье Ивановне. Ну есть что-то. Ах, как мне хотелось это все узнать. Да как.

А вот как.

Утро было пасмурное. С реки тянул туман. Какая-то грусть меня вдруг охватила. Печаль, что ли. Неладно я живу – вот и вся причина моего душевного неустройства. А по-другому уже жить не могу. Запутан, запутан. Да воли нисколько не осталось. Осталось только петь «куда ты, удаль прежняя, девалась…».

Все эти мысли теснили мою душу, пока я собирался да шел к княгине на утренний раут.

К моей радости, и княгиня была в состоянии сумеречном. Сидела в полутьме, в кресле. На столе лежали пачки каких-то бумаг. Вроде писем-документов.

Кстати. Иногда мне хотелось выдумать что-либо такое и признаться княгине, что, мол, я из фамилии… которая… которой… Но тут мысли мои путались, и понял я, что врать не только нехорошо, но в данном случае просто отвратительно.

Вот с таким настроением налил себе кофию.

– А вы что же, княгиня. Налить вам?

– Нет, голубчик, что-то не хочется. Вот смотрела бумаги свои, и грустно мне стало. Кому все оставить. – Она тяжело вздохнула.

– Да никому не оставляйте, Марья Ивановна. Соберитесь да и езжайте к своей родне во Францию. Вы ведь рассказывали, давно вас зовут и ждут. Да и времена у нас пошли неожиданные. Выехать можно. Только паспорт да билет. А уж визу-то вам посольство выдаст без сомнений. Еще бы, вы ведь носительница такого титула. За границей это весьма уважают.

– Да нет, уже, видно, не поеду. Не хочется. Я здесь, в домике ведь не просто так. Можно сказать, по обету я здесь. И обет этот менять не хочу и не могу. Да и зузы кончаются. Ладно, как-нибудь расскажу, ежели Бог даст. А сейчас давайте залудим кофий да побазарим[10] за жизнь нашу грешную.

Княгиня, видя мое изумление от сленга, весело рассмеялась. И быстро собрала рассыпанные бумаги.

– Ну, за кофий. Кстати, сударь, как вы смотрите на настоечку-наливочку?

– Да прекрасно, княгиня.

Появился графин с рубиновым напитком. Ну просто именины сердца.

Марья Ивановна, видно, чувствовала себя не очень хорошо. Я предложил вызвать врача. То есть, так как телефона, конечно, в разваленной Махре не было, я предложил сгонять в Загорск за врачом.

– Нет, сейчас не надо. Еще не время. Лучше послушай да не перебивай меня. Мне нужно тебе рассказать. Думала – многое, но нет, не получится. Плохо себя чувствую. Поэтому просто слушай внимательно. И ежели возможно, даже запиши. Но вначале ты должен выслушать вот что.

Я не заметил, как Марья Ивановна стала называть меня на «ты». Да и ладно. Даже хорошо. Я уже давно испытывал какое-то чувство к ней. Может, потому, что рано потерял родителей и всегда чувствовал себя одиноким. Одним во всем мире. Хотя уже и в возрасте сейчас достаточном, но все равно – очень хотелось маму.

Может, и казалась мне в княгине Годуновой хоть частичка того, что мы получаем только от матерей. Недаром на фронте, в крови, грязи и смерти вокруг часто последнее слово кричит солдат – мама. Вот почему пытался я в силу своего разумения помочь Марь Ивановне. Да и вообще – как не помочь.

Марья Ивановна мною руководила. Я дал ей корвалол, налил крепкий сладкий чай, после чего она просила слушать ее, не перебивая. Но – очень внимательно. Вначале она сделала мне предложение. От которого, как она сказала, слабо улыбнувшись, я не имею права отказаться.