Нас хоронят, когда мы рождаемся. Мир – это кладбище с могилами занятыми и могилами будущими. Жизнь – период ожидания встречи с могильщиком.

И хотя принципиально это правильно, вы не увидите такой надписи на кружке в кофейне «Старбак», как не напишут на ней слов «КОФЕ УБИВАЕТ».

Перед приездом в Роузленд я пребывал в скверном настроении, но не сомневался, что скоро приободрюсь. Так случается со мной всегда. С какими бы ужасами ни приходилось мне сталкиваться, по прошествии какого-то времени я становлюсь веселым, как шарик, надутый гелием.

Я не знаю причины этого веселья. Возможно, я и живу для того, чтобы ее понять. И как только я осознаю, почему могу найти юмор в чернейшей тьме, могильщик тут же позвонит мне, и настанет время подбирать гроб.

Впрочем, я сомневаюсь, что меня похоронят в гробу. Небесная канцелярия планов на жизнь – или как там она называется – вроде бы решила максимально усложнить мое путешествие в этом мире абсурдом и насилием, которое с такой гордостью творят представители рода человеческого. Скорее, злобная толпа демонстрантов, требующая прекратить очередную войну, оторвет мне руки-ноги, а потом побросает и оторванное, и оставшееся в костер. Или меня раздавит «Роллс-Ройс», за рулем которого будет сидеть защитник прав бедняков.

В полной уверенности, что сомкнуть глаз мне не удастся, я уснул.

В четыре часа февральского утра мне снился Освенцим.

Столь характерная для меня веселость еще не вернулась.

Разбудил меня знакомый крик, донесшийся через раскрытое окно моих апартаментов в гостевом домике Роузленда. Серебристый, как звуки волынки в музыке кельтов, крик этот нес печаль и страдания сквозь ночь и леса. Он прозвучал еще раз, уже ближе, потом третий – в отдалении.

Крики эти укладывались в считаные секунды, но так же, как в две предыдущие ночи, услышав их, заснуть я уже не мог. Каждый такой крик напоминал оголенный провод, подключенный к моей крови, передающий заряд по всем артериям и венам. Я никогда не слышал звука, вобравшего в себя столько одиночества, и он вселял в меня ужас, объяснить который я не мог.

В эту ночь крик вырвал меня из нацистского лагеря смерти. Я не еврей, но в кошмарном сне стал евреем и боялся умереть дважды. Во сне представляется вполне логичным умереть дважды, но не в реальной жизни, и этот жуткий ночной крик разом выпустил воздух из яркого сна, оставив после себя темноту.

Нынешний владелец Роузленда и все, кто работает у него, в один голос твердят, что источник этого тревожного крика – гагара. Они не демонстрируют невежество и не лгут.

Я не собираюсь обижать моего хозяина и его подчиненных. В конце концов, я многого не знаю, потому что вынужден ограничивать информационный поток. Все увеличивающееся число людей стремится меня убить, и я вынужден сосредотачиваться на выживании.

Но даже в пустыне, где я родился и вырос, есть пруды и озера, созданные человеком, которые вполне пригодны для жизни гагар. Крики этих птиц меланхоличны, но нет в них такого одиночества, и каким-то странным образом они вселяют надежду, а не отчаяние.

Роузленд – частное поместье, расположенное в миле от калифорнийского побережья. Но гагары – это гагары, где бы они ни гнездились. Их крики не меняются в зависимости от облюбованного ими места. Они птицы – не политики.

Кроме того, гагары не придерживаются какого-то временно́го графика. Эти же крики раздавались между полуночью и зарей, всегда до первых солнечных лучей. Я и раньше отметил, что чем ближе к началу нового дня раздавался первый в ночи крик, тем чаще он повторялся в оставшиеся часы темноты.