– О, как же тяжко для кальвиниста произнести слово «любовь». Оно содрало бы кожу на ваших губах.

– Сударь, мы должны любить одного только Бога. Вот почему я не произнесу этого слова. Наши земные привязанности недостойны Его. В глубине наших сердец – только Бог.

– Но женщина – в глубине всего нашего существа! – резко сказал Рескатор. – Мы все носим ее в наших жилах. И тут мы ничего не можем поделать, ни я, ни вы, мэтр Берн… ни кальвинист, ни католик.

Он встал, нетерпеливым движением отбросил к стене скамеечку, склонился к гугеноту и с гневом произнес:

– Нет, вы ее не любите! Такие мужчины, как вы, не любят женщин. Они их терпят. Они пользуются ими и желают их, но это не одно и то же. Вы желаете эту женщину и хотите жениться на ней, чтобы жить в согласии с вашей совестью.

Габриэль Берн стал пунцовым. Он попытался приподняться, и частично ему это удалось.

– Такие мужчины, как я, не должны принимать уроков, которые преподает пират, разбойник, грабитель судов.

– Что вы об этом знаете? Каким бы пиратом я ни был, мои советы оказались бы нелишними человеку, решившемуся взять себе в жены женщину, из-за которой вам позавидовали бы короли. Разве только вы обратили на нее свой взор, мэтр Берн?

Торговцу удалось наконец стать на колени. Он прислонился к переборке. Потом повернулся к Рескатору, и его взгляд из-за лихорадки казался взглядом безумного. Берн был в полном смятении.

– Я долго пытался забыть… – сказал он, – забыть тот вечер, когда впервые увидел ее с распущенными до плеч волосами… на лестнице… Я не хотел оскорблять ее в своем доме, я постился, молился… Часто я вскакивал по ночам, гонимый искушением, зная, что она рядом, под моей крышей, не мог спать…

Он стоял согнувшись, но задыхался не столько от физической боли, сколько от унижения, от мысли, что его вынудили признаться в самом сокровенном, и Рескатор с удивлением наблюдал за ним.

«Ах, торговец, торговец, не такая уж между нами большая разница, – думал Рескатор, – и я тоже вскакивал по ночам, когда эта дикая козочка терзала меня, закрыв предо мною дверь своей спальни, я, правда, не постился и не молился, но с грустью разглядывал себя в зеркале и обзывал дураком».

– Да, с этим трудно смириться, – пробормотал он, как бы разговаривая сам с собою. – Обнаружить, что ты одинок и бессилен перед таким естественным: перед Морем, перед Одиночеством, перед Женщиной… Когда приходит час противостоять им, мы не знаем, как нужно поступить. Но отказаться от битвы? Немыслимо!

Берн снова рухнул на соломенный тюфяк. Он задыхался, по его вискам струился пот. То, что он сказал сейчас Рескатору, было настолько непривычно для него, что он усомнился в реальности их разговора. Да и сам Рескатор, шагавший взад и вперед по этому смрадному и грязному карцеру, в его полумраке, как никогда, походил на злого духа. Берн продолжал отчаянно защищаться.

– Вы говорите о женщине кощунственно, – сказал он, отдышавшись, – говорите так, словно женщина – какой-то предмет, какое-то непонятное существо.

– Но ведь так оно и есть. И не надо ни слишком презрительно относиться к власти женщины, ни слишком поддаваться ей. Море тоже прекрасно. Но вы рискуете погибнуть, если пренебрежете его могуществом, и также погибнете, если вам не удастся покорить его… Видите ли, мэтр Берн, я всегда начинаю с того, что склоняюсь перед женщиной, молодой или старой, красивой или уродливой.

– Вы смеетесь надо мною.

– Я открываю вам свои тайны обольщения. Сумеете ли вы ими воспользоваться, господин гугенот!

– Вы пользуетесь своим положением, чтобы унизить и оскорбить меня. Вы презираете меня, потому что вы знатный сеньор или, во всяком случае, были им, а я всего-навсего простой буржуа.