Отверстия в теле человека осмысливались как границы с остальной телесностью мира и подлежали защите. В апокрифе об Адаме говорилось о множестве отверстий в его теле, которые сделал дьявол палкой (пока сырой глиняный человек лежал без присмотра Бога) с целью навредить божьему созданию, ведь через эти отверстия в тело вошли болезни и хвори.[146] Рот, глаза, уши, ноздри и прочие «дыры» тела человека подлежали постоянному контролю. Особо значимыми считались глаза и рот, поскольку через них не только могла войти нечисть в человека, но и человек посредством взгляда и голоса мог влиять на окружающий и потусторонний мир. Громкий сильный голос помогал отпугивать нечистую силу, так как граница воздействия человека на нее проходила там, куда достигал его голос. Так, при рождении ребенка, при отпугивании весенних змей, зверя, града, холода, злого человека и другой опасности надо было громко крикнуть, встав на высокое место. Голос представлялся чем-то материальным, осязаемым, поэтому его можно «перековать», можно поменяться голосами, взять себе голос птицы, зверя, отнять певческий голос у другого человека, передать вместе с голосом болезнь, напасть и т. п. Слово (в особенности имя) считалось такой же частью всеобщего тела, как и все остальное. Произнесенное слово воспринималось как телесная материализация называемого объекта, явления, предмета и т. д. Отсюда озвученная речь могла считаться вторжением чуждой телесности в охраняемую телесность другого объекта (например, при начале нового года славяне набирали свежей воды при полном молчании, что составляло обряд «немой воды»; ср. обряд возжигания нового «живого» огня). У многих славянских народов существовало поверье, что каждый человек имеет одноименную с ним змею, которую особенно опасно убивать (девушки в Македонии весной в дни, когда змеи выползают из зимовья, собираются возле большой норы и выкликают соименных змей с тем, чтобы летом змеи убегали от них на расстояние выкрика их имени). По наблюдениям лингвистов, имена собственные в общеславянской традиции присваивались не только людям, но и домашнему скоту, диким животным (Иван-аист, гад Яков и др.), растениям (цветок Иван-да-Марья, дуб Александр и т. п.), болезням (лихорадка Трясея, лихорадка Ломея и пр.), стихиям и природным объектам (вода Ульяна, земля Тамьяна и др.), предметам, явлениям и концептам.[147] Табуирование личных имен, звучащей речи, принципы выбора имен и называния, замещение имен (переименование), охранительные, отгонные, продуцирующие функции имени – все это связано с магическим пониманием слова как такой же «телесной» единицы, равной всем остальным частям макрокосма.

Неожиданная утрата голоса, хрипота, срывающийся голос представлялись в определенные моменты знамением о близкой смерти или несчастье (например, во время венчания, исполнения колядок, других обрядов). Опасным считалось услышать незнакомый голос во сне или наяву. Глухота, отсутствие звуков в противоположность голосу признавалась знаком того света, поэтому при покойнике говорили шепотом, а как только покойник покидал родной дом, он переставал слышать, переходил в мир глухих, т. е. в загробный мир.

Взгляд, как столь же материальная вещь, что и голос, осмысливался амбивалентно: он мог быть добрым и злым. Заглядывая в печь, можно было и прогнать покойника, и вызвать смерть (если в печь заглядывали после похорон, то избавлялись от страха перед умершим, если же в печь заглядывала невеста, то она желала смерти родителей жениха). Запрет и призыв, заложенные в силе взгляда, срабатывали при общении с потусторонним миром.