Только собственная жизнь, только свой реальный опыт помогут установить истинную цену этой, на самом деле, удобной для «российского лежебока» философии: «и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь».

Вот почему возмущен этой философией страдающий Иван Дмитрич Громов, вот почему считает её ленью, факирством и сонной одурью. А самого доктора, который впервые за долгие годы появился в палате № 6, гневно клеймит: «Проклятая гадина!», «Вор!», «Шарлатан! Палач!».

Но кто их принимает всерьез, этих ненормальных? Кто будет прислушиваться к тому, что они там говорят? Ну, хоть бы тот же больной Громов, сумасшествие которого проявляется в том, что время от времени страстно и искренне (по-другому не умеет!) говорит он «о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников». Вот уж точно – ненормальный!

Никак не может он понять очевидную истину, которую старается донести до него доктор Рагин: «Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них». А потому – не надо роптать. Надо брать пример…с Диогена, который в своей бочке был абсолютно счастлив. Ведь «свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек». И решетки тут, право, не при чём! Они не в состоянии лишить человека его внутренней гармонии. Нужно только понимать это.

Вот такую разъяснительную работу ведет с больными доктор в палате, где стены вымазаны многолетней грязно-голубой краской, где угарно, как в курной избе, пол сер и занозист, а запах зверинца способен свалить с ног человека нового, не привыкшего к тому, что дышат здесь смесью аммиака, фитильной гари, тухлой капусты и раздавленного клопа.

От всего этого абстрагируется Андрей Ефимыч точно так же, как не принимает в расчет страстную мольбу Громова: «Ужасно хочу жить, ужасно!»

Доктор настойчиво пытается доказать беспокойному больному, что между теплым, уютным кабинетом и этой палатой нет никакой разницы. Что покой и удовольствие человека не вне его, а в нем самом.

Больной, однако, не соглашается. Он говорит: «Я знаю, что Бог создал меня из теплой крови и нервов… А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью».

Критерием истины, как известно, является практика. Слова Громова «оплачены» многолетним безысходным страданием. Рагин же привычно словоблудит. Впрочем, и ему вскоре представится страшная возможность отыскать истину в философском споре: что есть страдания и как должно на них реагировать умному человеку? Чего-чего, а страданий в российской жизни – избыток. Неловкое движение – и ты уже выбит из седла более нахрапистым ездоком и, раздавленный, отправлен с глаз подальше, куда-нибудь…в палату № 6, чтобы не нарушать общественной гармонии. И тогда уже тебе решать, как ты будешь относиться к насилию над тобой: с пониманием и смирением или с возмущением и протестом?

Вот тогда-то ты в полной мере и познакомишься с той самой действительностью, которую мог, но не захотел изменить.

Вызвав у окружающих подозрение тем, что слишком повадился ходить на беседы к умалишенным, Рагин был наскоро освидетельствован шарлатанами от медицины и облачен в рубище душевнобольного.

И когда перед ним лично встала страшная перспектива сгнить заживо на положении бесправной скотины; когда, протестуя, он сам получил от Никиты оглушающие побои и почувствовал нестерпимую физическую и моральную боль, – он, наконец, в полной мере осознал,