; таким образом, прецедент подлинного понимания, не подвластного «изначальному опозданию», доступен исключительно в режиме самообмана, который, например, по Сартру, принципиально невозможен, несмотря на то, что самообман может быть как воязыковлённым, так и невоязыковлённым. Слова, обозначающие слова, которые невозможно передать другими словами, то есть синонимами, – асинонимологизмы (Б.Ф. Поршнев: «Между тем любой человеческий языковой знак имеет эквивалент – однозначную замену. Это либо слова–синонимы, либо чаще составные и сложные предложения или даже длинные тексты. Нет такого слова, значение которого нельзя было бы передать другими словами»37); например, по Налимову, мир представляет собой множество текстов, которые характеризуются дискретной (семиотической) и континуальной (семантической) составляющими: следовательно, относительность семиотики определяется безотносительностью семантики, которая в свою очередь упирается в бессмыслицу, чей смысл тождественен абсурду, понимаемому отнюдь не в модусе неозначенного, а в модусе необессмысленного. То, что не может быть обессмыслено, немыслимо до тех пор, пока бессмыслица является критерием собственного смысла, то есть замкнута на тавтологическую автореферентность: автореференция – это не тавтология, а то, что служит самопредставлением вещи (например, смысл слова как референт самого слова). Если бессмыслица является представлением самой себя, то, не выяснив смысла бессмыслицы, существует риск холостого уподобления бессмыслицы бессмыслице.

Смысл бессмыслицы – бессмыслица, которая должна быть различена со своей тавтологией: пример бессмыслицы непереводим на язык смысла, поскольку смыслом бессмыслицы является не бессмыслица смысла, несмотря на технический бинаризм в оперировании терминами, а бессмыслица самой бессмыслицы, когда бессмыслица обессмыслена, то есть отсутствует вообще потребность в бессмыслице; бессмысленность может быть обессмыслена путём упразднения различия между смыслом и бессмыслицей, а именно: благодаря сведению смысла к его автореференции – смыслу смысла, который представляет собой не метасмысл, иначе бы потребовалось умножение сущностей, а то достаточное основание, которое нередуцируемо к difference. Смысл смысла – в абсолютной бессмыслице, которая является неразличающим пределом, отграничивающим смысл от бессмыслицы: поскольку беспрецедентность бессмыслицы противоречит прецедентности смысла, постольку смысл смысла не поддаётся не только осмыслению, но и обессмысливанию, в последнем случае – в присутствии потребности в смысле, определяющем сущность вещей; бессмыслица бессмыслицы полагается в качестве различия тавтологии и её автореференции – в исчерпании бессмыслицы посредством исчерпания комбинаторики оператора бессмысленности, который требует бессмысленности, но язык непригоден для этого, идя на 50% компромисс: с одной стороны, оператор бронирует прецедент бессмысленности на онтологическом уровне потребности, а язык пасует перед ней и используется вхолостую; вводя оператор оператора бессмысленности, получается соотношение 75%/25% и т. д., но подчинённое трансфинитности натурального числового ряда. Процесс обессмысливания бессмыслицы представляет собой стирание семантических следов, ведущих к смыслу автоматического письма, чьё зомбирование не подчинено онтологическому разногласию, согласно которому человек думает, что автономен в своём сознании, а между тем кукловодим Злокозненным Демоном, разделяющим онтологию предустановленной гармонии в ситуации, когда невозможна постановка вопроса об онтологическом статусе собственного существования. Упреждение вопрошания об онтологическом статусе является пафосом манипуляции и отчуждения, благодаря тандему которых иллюзия собственного существования скоррелирована с иллюзией трансценденции онтологического (подозрение к