Была теть-Тася – так я ее звала – крепкая рыжая женщина. Не толстая, а именно крепкая: с могучими плечами, грудью и бедрами, – и решительная: когда Василий приходил домой пьяный и начинал бузить, она давала ему такую затрещину, что тот сразу валился с ног и засыпал. И когда я учила в школе стихи про «женщину в русских селеньях», которая «коня на скаку остановит» – то представляла ее себе именно теть-Тасей.

Работала она в ремстройконторе на должности инженера и ходила всегда «как инженер»: в шелковых платьях, в туфлях на высоких каблуках, ярко красила губы и пахла духами «Москва», – от этого приторно-сладкого запаха, смешанного с крепким же запахом пота, меня, с моей чувствительностью, мутило так, что я готова была хлопаться в обморок.

Копнуть глубже относительно Катиных корней нет никакой возможности: дальше родителей родословная ее теряется во мгле прошлой деревенской жизни; вспоминать о ней они не любили. Но рассказать подробнее о самих родителях ее стоит: слишком многое в Кате – от них.

История их городской жизни началась с того, что в шестнадцать лет они вместе приехали в город, поступили в строительный техникум и решили: как закончат его – поженятся. Но дядь-Вася техникума не закончил.

Надо сказать, что дядь-Вася, каким я его помню, хотя внешне и не представительный, даже невзрачный: кадыкастый, жилистый, длиннорукий, с крикливым скрипучим голосом, – был, однако, при этом мужик горячий и моторный, и с авантюрной жилкой, а в юности был, наверное, еще моторнее и горячее, потому что уже на втором курсе сбил компанию из однокашников, таких же отчаянных головушек, как сам, и они «грабанули» магазин на окраине.

Тому будто бы имелось у него железное оправдание перед своей совестью: маленькая стипешка, помощи из дома ждать бесполезно, а жрать охота. Да и не только жрать: охота и пальто, и костюм, и желтые корочки взамен кирзовых ботинок, и часы на руке – «чтобы всё, как у людей»; и своей подружке Тасе охота было подарочки дарить, и Тася будто бы от них не только не отказывалась, а наоборот, радовалась им и к Васе после них была благосклоннее… Причем грабануть-то они грабанули, но с награбленным засыпались. Васе как вдохновителю, хотя и несовершеннолетнему, обломилось пять лет отсидки, три из которых он добросовестно отбухал; остальное скостили по зачетам… Выйдя, учиться он больше не стал, однако вернулся к Тасе, которая после техникума уже работала. И она, надо отдать ей должное, его дождалась, хотя, по намекам, у нее «были варианты». Даже, похоже, сочла своим долгом дождаться и принять. В общем, они поженились, он пошел работать на стройку, им дали комнату в бараке, и начали они жить и плодиться.

Но иногда дядь-Вася исчезал на несколько месяцев.

– В командировке он – замучили мужика командировками! – говаривала тогда всем теть-Тася. Только став старше, я поняла, что «командировки» эти у него – в одно место: за решетку, потому что, отсидев однажды, он воровства не только не бросил, но и пристрастился к нему, а, кроме того – еще и к выпивке, и таскал со стройки, продавая дачникам, все, что плохо лежит: краски, рубероид, окна, двери, – пока, наконец, его не ловили и не судили. Но тюремные сроки, как правило небольшие – брать помногу он теперь опасался – заканчивались, он благополучно возвращался домой и поступал на новую стройку, чтобы снова красть.

С женой, теть-Тасей, они постоянно ругались. А то и дрались.

Старшие дети, Колька с Люськой, подросши, стали вмешиваться в родительские дрязги, разделившись по половому признаку: сын – на стороне отца, а дочь, соответственно – матери. Да они и были похожи на родителей: Колька – такой же, как отец: худой, кадыкастый, крикливый, а Люська – вся в мать: рыжая и дебелая, – так что семейка превратилась в боевой лагерь, который всегда начеку: всё вроде бы тихо, ничто не предвещает бури, и вдруг – заорали, сбежались в кучу, замахали руками! Причем борьба шла с переменным успехом: в словесных перепалках верх брала женская сторона, зато в рукопашной чаще побеждала мужская сила (но не всегда, не всегда: если дядь-Вася слишком