– Леху… в милицию… забрали – пойдем… выручать!

И я, очень занятая выпускница-школьница, подскакиваю со стула и, еще не зная, что делать, все бросаю, одеваюсь, и – за ней. Мама вдогонку: «Куда ты? У тебя же сочинение завтра!» А я ей: «Потом, мама, потом все объясню!»

Бежим к Руське: она у нас – жиртрест; Катя ей: «Дай платье, мы Леху пойдем выручать!» – И та – это ж не кто-то, а Катька просит! – без лишних слов достает из шкафа платье. Катя велит нам с Руськой примотать к ее животу подушку, поверх подушки надевает Руськино платье, а поверх – еще старое Руськино пальто: теперь у нее под пальто большое пузо. Это так смешно, что мы с Руськой валимся от хохота; однако Катин замысел вырисовывается. Еще она велит Руське очистить луковицу, сует в карман, и мы пошли. Руська, конечно – с нами: ей жутко интересно; премся через двор, держим Катьку под руки – ей из-за подушки собственных ног не видно. Кто-то из девчонок во дворе вылупился на нее с пузом – сейчас побежит всем трезвонить; нас с Руськой колбасит от смеха, только нам некогда… Дорогой Катя нас инструктирует:

– В милиции, девчонки, подыгрывайте! Я безумно люблю Леху, беременная от него на девятом месяце, но не расписаны: родители – против: мне нет восемнадцати. Меня оскорбляли, Леха меня защищал – вы свидетельницы. Начну падать в обморок – ловите: буду падать всерьез!..

Перед входом в милицию Катя трет себе луком глаза, орет нам, входя в роль: «Держите меня – ни черта не вижу!» И мы туда вперлись… Перед нами – вестибюль и барьер с вертушкой; за барьером молодой сержант с автоматом – не пускает через вертушку и рявкает хамовато:

– А ну валите отсюда – без вас тут хватает!

– Мне – начальника, – пищит Катька.

– Какого начальника?

– Самого главного!

– Самого главного нет, уехал!

– Ну, какой есть!

Приходит вежливый старший лейтенант с красной повязкой:

– Что вам, девочки, надо?

И Катя, вдохновленная его вежливостью, хнычет:

– Пожалуйста – я хочу видеть Алексея Карасева! Он у вас сидит!

– Карасев… – морщит лоб дежурный, – н-ну, есть такой!

– Мне надо его увидеть! Пожалуйста, прошу вас!

– На каком основании?

– Мы – не расписанные, – потупляет глаза Катя и норовит повернуться боком, чтобы дежурный разглядел ее живот. – Я несовершеннолетняя. Можно его на поруки взять? Пожалуйста!

– Не положено! – твердит дежурный. – Утром придет следователь, будем разбираться. Что это такое: пьяный, понимаете, драку учинил на дискотеке, оказал сопротивление милицейскому наряду, причем он у нас и так на учете!

– Но он же меня защищал, мою честь!

– А ты что там делала, в таком положении?

– Я за ним пришла – знала, что выпивши! Вот девчонки подтвердят!

Мы с Русей киваем головами. Дежурный задумался.

– Ну, пожалуйста, товарищ старший лейтенант! – продолжает ныть Катя. – Ну хоть одним глазком взглянуть! Может, в последний раз…

– Почему в последний-то? – недоумевает тот.

– Мне в роддом скоро! – заревела она в голос, очень даже натурально.

Старший лейтенант явно растерян.

– Н-ну, хорошо, пройдите, – кивнул ей старлей.

Сержант с лязгом убрал штырь, и мы все ринулись к вертушке.

– Нет, вы и вы, – дежурный показал пальцем на меня и Русю, – останьтесь здесь, подождите, – и увел Катю вглубь помещения.

Неизвестно, сколько прошло времени: может, полчаса, может, час, – ни у меня, ни у Руси часов нет; сидеть не на чем. Мы с ней, переминаясь и не решаясь уйти, просто истомились от ожидания. Сержант за барьером отвечал то по рации, то по телефону, и на нас – ноль внимания.

Иногда вестибюль оживлялся: вваливалась ватага милиционеров и вела или тащила свой улов: пьяных мужчин, женщин, каких-то оборванных мальчишек, безобразно накрашенных девиц. Старший в ватаге командовал: «Этих – в обезьянник!» – и ватага с уловом скрывалась в глубине помещения. Один раз ввели парня в наручниках. «Этого – сразу ко мне, на допрос!» – скомандовал старший… Сержант, улучив минуту, пока молчали его рация и телефон, взялся налаживать с нами контакт: