Вместе с М. Гаасом М. Патрик утвержает, что Секст должен был написать «Пирроновы положения» в одном из центров стоицизма[247]; т. к. Александрия и Афины исключаются, остается Рим. Тем не менее свидетельства слишком неубедительны для того, чтобы допустить такое определенное заключение. Секст Эмпирик мог представить свои «Пирроновы положения» в Риме, как утверждает М. Гаас, а мог также отправиться в какой-то неизвестный город на Востоке, как предполагает Е. Паппенгейм. Свидетельства в поддержку каждого из этих предположений не позволяют отдать однозначного предпочтения какому-либо из них.
Итак, вопросы, связанные со временем жизни, местом философской деятельности и родом практических занятий последнего скептика, как видим, являются достаточно запутанными и дискуссионными; а поскольку круг античных свидетельств по данной проблематике вполне определен (вряд ли возможно ожидать в будущем открытия и появления в исследовательском «арсенале» каких-либо новых свидетельств), то единственное, на что возможно рассчитывать в будущем, это – на появление новых интерпретаций и выводов относительно жизненных перипетий Секста Эмпирика, которые однако, по всей видимости, не смогут радикально изменить сложившейся ситуации и внести какую-либо ясность и определенность в рассматриваемые вопросы, а тем более – придать им характер завершенности и исчерпанности.
Примечательно, что дух времени, к которому приблизительно относят творческий расцвет Секста Эмпирика, исследователи щедро награждают эпитетом «старый». Н.В. Брюллова-Шаскольская, например, говорит о «времени старческого увядания»[248]. А.Ф. Лосев замечает так: «…философия Секста Эмпирика представляет собою продукт чрезвычайной перезрелости и крайней старости античной философии, потому что именно старость, не имеющая сил творить что-нибудь новое, часто повторяет то старое, к чему привык человек в зрелом возрасте, и повторяет бесконечно одно и то же»[249].
Возможно согласиться с тем, что это действительно было время «старческого…», однако правомерно поставить вопрос – почему «увядания»? на мой взгляд можно интерпретировать и наоборот: расцвета. Помимо негативных оценок старости можно рассмотреть и позитивные. Ведь последняя – это своего рода расцвет душевных и интеллектуальных сил. Расцвет в смысле результата, итога, созревших плодов, которые выношены столетиями интеллектуального поиска, душевного напряжения и колоссального опыта. Старость не стремится к новому, ей чуждо дерзание неудовлетворенного юношеского духа; но это, возможно, такой ее недостаток, который оборачивается достоинством, т. к. она вбирает в себя все ей предшествовавшее, мудро осмысливая все перипетии, лабиринты, тупики, парадоксы, падения и взлеты мысли. Понятно поэтому, что этот «старческий» период античной философии заслуживает не забвения или пренебрежения, а пристального внимания и изучения.
Философы-скептики, предшественники Секста Эмпирика, отрицая возможность достоверного познания и критикуя гносеологический оптимизм догматических философов, сами непроизвольно впадали в догматизм, но с отрицательным знаком: они достаточно уверенно утверждали положение о непознаваемости природы вещей; и поэтому их скептицизм, в конечном итоге, не отличается философской оригинальностью или незаурядностью. Только Секст Эмпирик, на мой взгляд, придал скептицизму завершенную форму, заявив, что он сомневается и в своих собственных философских воззрениях, и что они столь же несовершенны, уязвимы и неустойчивы, как и те положения догматической философии, которые он развенчивает своим скептицизмом. Учение Секста Эмпирика, таким образом, представляет собой такую философскую позицию, которая значительно отличается от традиционного философствования и поэтому заслуживает пристального внимания и всестороннего рассмотрения.