. Парадокс, следовательно, в том, что ницшеанство лучше всего сохраняется в тех прочтениях, которые выставляют напоказ декаданс Ницше, а потому делают из него первую жертву его собственной стратегии. Действительно, демонстрируемая Конвеем практика «чтения Ницше против Ницше» является, как он признает, одним из примеров такого подхода, а потому, согласно его собственной аргументации, в некоем ироническом ключе служит закреплению ницшеанства без Ницше: «отступничество его детей никогда не закончится. Они могут напуститься на него, разоблачить его, даже профанировать его учения, но всё это они делают лишь осуществляя на практике идеи и стратегии, которые он оставил им в наследство»[130]. В результате один аспект программы Ницше, его подозрение, вечно разыгрывается против другого, его критики декаданса, поскольку подозрение, которое разоблачает декаданс даже у «мастера подозрения», само является симптомом декаданса, ожидающим разоблачения со стороны будущих поколений, которые обучены подозрению своим собственным декадансом.

Хотя Конвей иллюстрирует то, как Ницше вместе со своими «авторскими доктринами» может стать жертвой своей собственной стратегии, он практически не показывает того, как читатель может уклониться от участия в ней. В действительности, Конвей, судя по всему, применяет несколько усложненную версию ницшевского ответа, использованного Льюисом и Розеном. Конвей уже не призывает своих читателей считать себя выше тех глупых посредственностей, которые якобы станут Сверхлюдьми, а склоняет читателя присоединиться к нему в его более высокой задаче разоблачения Сверхчеловека, как и самого Ницше. Но действительно ли нет способа отвергнуть Ницше, не демонстрируя в то же самое время свое господское превосходство над стадом рабских ницшеанцев, от которых нужно отличить самого себя? Может ли читатель сопротивляться ницшевскому предписанию «нужно превзойти человечество» или по крайней мере не выполнить его?

Чтение ради победы

Акт чтения всегда захватывает эмоции читателей, и в значительной степени успех того или иного текста (или акта чтения) зависит от симпатии читателя и его увлеченности. Немалая часть этой увлеченности берется из отождествления читателя с индивидами и типажами в рассказываемой истории. Люди обычно отождествляют себя с героями повествования и практически с любым персонажем, который представлен в привлекательном свете. Этим предполагается «принятие целей протагониста», так что достижение этих целей или провал в их достижении вызывает у читателя эмоциональную реакцию, подобную той, что можно было бы ожидать у самого протагониста, независимо от того, описывается ли то, что протагонист действительно испытывает такие эмоции[131]. Следовательно, история со счастливым концом – та, в которой читатель чувствует себя счастливым по причине успеха героя, а грустная история – та, в которой протагонист безуспешен.

В результате этого процесса читатели порой начинают считать своими цели персонажей, которые во многих внешних отношениях (таких как возраст, раса, гендер, класс и т. п.), возможно, на них не похожи. Однако цели, которые они принимают за свои, – избежать смерти, найти партнера, достичь личной самореализации, – это почти всегда цели, разделяемые читателями, поскольку они отражают рациональный личный интерес. Следствие присвоения целей протагонистов на основе личного интереса состоит в том, что акт чтения становится попыткой добиться успеха в тех самых целях, которые читатель преследует в повседневной жизни. На самом деле успех в акте чтения порой может компенсировать читателям их относительную неспособность достичь тех же целей в собственной жизни. Отсюда, вероятно, мнимый парадокс, вытекающий из популярности Ницше у обездоленных групп, которые он всячески уничижал. Они тоже читают ради победы, пытаясь вырвать успех из текста за счет превращения самих себя в героев повествования Ницше.