В формировании двигательной схемы отчасти участвует и интеллект, но в существенно большей мере его участие проявляется на стадии произвольного внимания, когда к действию подключается память со своим запасом воспоминаний, актуализируемых при восприятии и включаемых в описанную выше двигательную схему. Двигательная схема служит здесь чем-то вроде каркаса, определяющего своей формой «ту форму, в которую устремляется воспринимаемая текучая масса» (с. 235). С такой позиции разрушение воспоминаний вследствие мозговых повреждений можно объяснить, по Бергсону, прекращением процесса движения, в котором актуализируются воспоминания, подобно тому как ряд явлений афазии объясняется нарушением самой двигательной схемы. Именно это доказывали, по его мнению, экспериментальные данные, на которые он многократно ссылается во второй главе книги, а вовсе не теорию о том, что воспоминания были локализованы в поврежденной части мозга и разрушились вместе с ней, как утверждали исследователи. Все гипотезы, предлагавшиеся до тех пор различными авторами (в их числе упоминается и Фрейд), он считал неудовлетворительными, поскольку, в частности, они приводили к таким усложнениям, к введению такого числа дополнительных условий, что это завершалось их «самораспадом» (с. 237). Но если отказаться от концепции мозга как хранилища воспоминаний и посмотреть на проблему под углом зрения взаимодействия двух форм памяти, то все существенно упростится и факты, наблюдавшиеся в экспериментах, получат естественное объяснение.

С мозгом непосредственно связана, утверждает Бергсон, только первая форма памяти – память-действие, или память-привычка, и связана в той мере, в какой мозг участвует в создании двигательных схем. Хотя вторая форма памяти тоже необходимым образом вовлечена в процесс познания, она независима от мозга. Поэтому, рассмотрев во второй главе проблему «память и мозг», Бергсон исследует в главе третьей процесс взаимодействия двух форм памяти в более широком плане, с точки зрения того, как память связана с духом. Он хочет теперь объяснить, как сохраняется в памяти прошлое, т. е. чистые воспоминания. Но прежде чем говорить о прошлом, нужно понять, что такое настоящее. Дальнейший ход рассуждений Бергсона сразу заставляет вспомнить Августина, столь эмоционально рассматривавшего в 11-й главе «Исповеди» проблему связи прошлого, настоящего и будущего. Чем является для меня настоящий момент? – спрашивает Бергсон. Его часто представляют как идеальное настоящее, т. е. как неделимую границу, которая отделяет прошлое от будущего. Однако, если рассматривать настоящее как математическое мгновение, тогда получается, что настоящего вообще нет. Здесь и звучат августиновские ноты: «Когда мы мыслим это настоящее как то, что должно наступить, его еще нет, а когда мыслим его как существующее, оно уже прошло» (с. 254). Такое представление связано, по Бергсону, с неверной «пространственной» трактовкой времени как рядоположенных моментов. Вопреки этому пониманию, реальное, конкретное настоящее, которое мы переживаем в своем опыте, имеет определенную длительность. «Где же расположить эту длительность? Находится ли она по ту или по эту сторону той математической точки, которую я идеально полагаю, когда думаю о мгновении настоящего? Более чем очевидно, что она располагается сразу и тут, и там, и то, что я называю “моим настоящим”, разом захватывает и мое прошлое, и мое будущее: прошлое, поскольку “момент, когда я говорю, уже отдален от меня"; будущее, потому что этот же момент наклонен в сторону будущего» (с. 246). Актуальность настоящего сосредоточена в актуальном состоянии тела как центра действия, это есть совокупность ощущений и движений, с помощью которых тело реагирует на внешний материальный мир; отсюда Бергсон делает вывод, что настоящее по природе своей сенсомоторно. А это означает, что «мое настоящее заключается в сознании, которое я имею о своем теле» (с. 247). Но вместе с тем