Основной побудительный мотив массовых протестов, часто переходящих в акции саботажа (остановка предприятий, перекрытие объектов транспорта) и уничтожение частного и государственного имущества, на поверхности является социальным: масса заряжена ощущением несправедливости, которую, по ее ощущению, творят власть имущие (государство и «приближенный к нему» бизнес).

При этом протест против несправедливости в движениях, организуемых через социальные сети, сочетается с отрицанием любой иерархии: «принуждению сверху» противопоставляется сетевая структура с самоуправлением, самообеспечением, коллективным гласным принятием решений без персонифицированной ответственности.

Антиклерикальный пафос протестного движения лишь частично связан с социальным мотивом: мишенями акций могли быть не только уличенные в аморальности иерархи, но и любое духовенство, почитающее заповеди и лояльное власти (следовательно, «косное»). В то же время представители племенных меньшинств с языческими или колдовскими культами были желанными гостями протестных лагерей.

Активная включенность гендерного (феминистского и ЛГБТ) движения в протестную массу сочетается с нападками на политиков и публицистов, отстаивающих традиционную (основанную на заповедях авраамических религий) систему ценностей.

Мотив защиты окружающей среды присутствует даже в тех случаях, когда проекты, инициированные «режимом», служат созданию социальных благ (рабочие места, транспорт, обеспечение электроэнергией). Экологическая по риторике и антииндустриальная по существу протестная мотивация служит триггером саботажа инфраструктурных проектов в столь разных странах, как Великобритания (проект Второго транспортного коридора), Канада и США (нефтепровод Keystone XL), Италия (железная дорога Лион – Турин), Израиль (железная дорога Иерусалим – Эйлат, дублер Суэцкого канала), Мьянма (Бирмано-Китайский нефтепровод), Индия (Куданкуламская АЭС). Экологические лозунги часто сочетаются с защитой прав этносов и субкультур, традиционный быт которых «уничтожается» промышленным освоением территорий. Противопоставление локальных предрассудков общественным интересам подается как в левой (самоуправленческой), так и в правой (мелкособственнической) идеологической упаковке.

Повсеместная претензия протестной массы к правительствам – ограничение доступа к информации или ее сокрытие (цензура).

Взаимоотношения протестных движений с элитами проявляется как в целях, декларируемых демонстрантами, так и в их связях с политическими структурами. В одних странах Ближнего Востока «революционные аппетиты» ограничивались смещением правительств (Иордания, Марокко), в других свержение правителя сопровождалось демонтажом правящей партии и остракизмом (поношением) связанных с ней бизнес-элит, в третьих случаях преследовалась цель полного слома политико-экономической модели, с опорой на этнорегиональные и племенные субструктуры (Ливия, Сирия). К третьему варианту близки чаяния оппозиционных групп в среднеазиатских странах бывшего СССР с авторитарным правлением.

В странах Запада потенциал протестной массы усиливается неформальными связями с частью истеблишмента и вовлечением общественных структур и ассоциаций. Аналогичные связи мобилизуются новой оппозицией в Восточной Европе и реформированных по европейской модели странах бывшего СССР.

Общим предметом нападок становятся правоохранители – как отдельные службы (внутренняя разведка МВД в Египте) и как сословие в целом. В ответ силовые структуры в ряде стран мобилизуются, привлекая консервативные партии и СМИ и апеллируя к опыту усмирительных операций. Протестное движение, в свою очередь, перетягивает к себе силовиков, особенно пострадавших в ходе таких операций («Революционные офицеры» в Египте, «Ветераны за