Иногда ты шутил, что, выливаясь из берегов, мои глаза смогли бы утопить каждое живое существо на этой планете, а что сейчас? Мне хватило бы сил выплыть?

Ты умер в самый жаркий день весны. Он запомнился мне потерей сознания от неблагоприятной новости, запахом размякшего асфальта и пылью, хрустящей на зубах. За десять дней до нашей годовщины. Этот день должен был запомниться нам надолго, потому что все бесконечно твердили, что мы обязательно обручимся. Все это действительно было незабываемо, но только для меня. Я осталась с чувством тоски, ярости, непонимания и обиды, стоя на городском кладбище и ощущая, как каблуки вязнут в липкой грязи. С сотней вопросов, на которые никто не мог дать мне ответы. Я ненавидела тебя, любила, снова ненавидела, пыталась убежать от себя, уходила в рефлексию, не позволяя себе умереть внутри окончательно. В моем мире произошло падение атомной бомбы, что своей взрывной волной закралась в каждый закоулок ноющего тела.

Рак лёгких. Словно приговор для меня, с которым я должна была теперь мириться. Желание понять, почему ты скрыл от меня и ярость на саму себя за то, что закрывала глаза на изменения в тебе, словно отказываясь их видеть. Внушая себе, что все хорошо, а вся эта вереница событий не больше, чем проделки моего внушаемого воображения.

Не было ни родственников, ни родителей. Морги, юридические учреждения, ритуальные услуги – все это слилось в бесконечную кляксу чёрного. Безвылазное болото, что заливалось в уши и глаза, забивало тиной рот и не давала дышать.

В день твоих похорон шёл дождь. Реки грязной воды текли по тротуарам и шумели в сточных трубах, она неприятно хлюпала в туфлях и заливалась в салон автомобилей. На похоронах небольшое скопление людей, состоящих из общих знакомых. Единственный человек, которого я не знаю, стоит в стороне, скрытый за зонтом. Все, что я могу разглядеть, это рукава чёрного пиджака, такого же цвета рубашку и сильные красивые руки, которые приковывают внимание. Вздутые от напряжения вены и то, как он поглаживает указательным пальцем рукоять зонта, словно нервничая.

Тебя хоронили в закрытом гробу. Я не видела тебя после смерти. Я не являлась ни твоей женой, ни родственницей, поэтому все двери для меня вмиг запахнулись. Говорили, что тебя слишком изуродовали в морге: «Бедняжка Маттео. Говорят, что попал к настоящему мяснику. Это же нужно сотворить такое. И нет возможности взглянуть на него в последний раз». Я жмурилась, а острый ком в горле увеличивался. «А все потому, что с родителями оборваны связи. Говорят, что они на дух друг друга не переносят. Ведь без денег даже похоронить невозможно по-человечески». Люди любили трепать языком, но они не были правы: ни в том, что касалось денег, потому что я предлагала каждой организации удовлетворительную сумму, но они лишь качали головой, отказываясь, ни в том, что ты ушёл из дома с разросшимся до гигантских размеров конфликтом. Все было куда проще: никто не знал, где семья Маттео, который ревностно прятал ее даже от меня, оберегая свою конфиденциальность.

У меня не было слез: ни тогда, когда я узнала о том, что тебя больше нет, ни во время похорон. Глаза – высушенная пустыня. Мое горе настолько перешло грань своей силы, что не позволяло даже плакать. Быть может, излей я свою душу кому-то или проплачь несколько дней подряд, мне стало бы легче, но на тот момент это было чем-то невозможным для меня. Все, что я смогла – начать писать. Вести дневник, который якобы должен был помочь мне справиться с силой утраты.

Прошло уже почти полгода, но мои исповедания бумаге практически ничего не дали, кроме того, что сила утраты больше не выдирала куски, засыпая раны солью, они просто по-прежнему продолжали кровоточить. Особенно в те моменты, когда я говорила с тобой, как сейчас.