Я медленно снимаю рабочий халат. Теперь главное, чтобы утихло это бормотание в голове.

Щелкаю дверью бокса.

Не утихает.

Шагаю по коридору.

Вот она, беда аниматора.

«…и весь суп. Нет, говорю. Уж на что у меня Степан по молодости лет нещепетильный был – что дам, то и ест. Ведь как бедно жили. От получки до получки. Да еще пойди достань. Вечно, как саврас, по магазинам. Но чтоб такой брандахлыст? Надо взять кусочек грудинки, косточки обжарить, лук с морковкой тоже, поварить немного, потом картошку, а уж капусту под самый конец, а то как тряпка. Но у них такого и в заводе нет. Бух свеклу в холодную воду – вот тебе и борщ украинский. А сынок-то единственный. Кровиночка твоя. Вот с такусенького. Какой мальчик был! Рубашечку наглажу, костюмчик наутюжу. Галстучек повяжет, ботиночки начистит. Я к шести часам последнюю страничку добиваю, на машинку чехол – чао, девушки, ко мне сейчас кавалер. А он такой скромный был. Тетя Валя, тетя Рая. А тети-то. Хиханьки да хаханьки, а сами бы. Сласть-то такая. Особенно Верка. Эта вообще – только отвернись. Зверье все-таки бабы-то. Особенно Нинка.

Та просто до исподнего. Уж и так и этак. Вадичка да Вадичка. Да какой же ты хорошенький. Да что ж ты все с мамочкой…»

Так бывает. Сеанс анимации благополучно завершен. Я сумел вызвать свечение пятой категории – яркое, отчетливое. Почти беспримесное монохромное сияние. Дело сделано. И можно забыть об этом навсегда. Забыть о Минаковой Е. Р., 96 лет. Она больше не нужна мне. Я должен избавиться от странной мешанины разнородных впечатлений. Информатором была ее дочь, аккуратная старушка лет семидесяти, честно старавшаяся рассказать о покойнице-матери. По мере руинирования мозга Минаковой Е. Р. ветшали и осыпались верхние пласты памяти – слой за слоем. Из-под них показывались следующие. И тоже разрушались. Она забывала все, что знала, но забывала в обратной последовательности – сначала второго мужа, потом первого. Сначала перестала узнавать дочь. И лишь потом отказалась от мысли, что когда-то у нее был сын. Когда разлезлись покровы русского языка, из-под него полез качарский – потому что свои первые слова она когда-то сказала именно на нем…

Все это уже не имеет никакого значения. Все это нужно выкинуть из головы. А вот поди ж ты: заклинило. Бубнит и бубнит Евгения Родионовна, бубнит и бубнит. Ну хоть что ты делай.

«…Ну и, например, от сорокового к Оперному. Вечер. Весна. Воздух. Прямо электричество кругом. Девки встречные так и зыркают. Зырк, зырк. А он идет – румянец во всю щеку. Разговариваем. Так солидно все расскажет – что в школе, что в секции. По геометрии пять, по алгебре четыре, и тренер снова хвалил: молодец, сказал, на республиканские поедешь. Я его под руку. Он по сторонам не таращится… глянет мельком разве что. Но уж как посмотрит – ах, Люсик. Так сердце и захолынет. Глаза синие. Ресницы черные. Опера, Люсик. «Летучая мышь»… Что? Да ты не стой в дверях. Сейчас постелю, да спать ляжем. Утро вечера мудренее. Уж дома-то я быстренько поспеваю. Овощи у меня почищены-нарезаны в холодильнике лежат, или тесто, или фарш, или еще что. Раз-два, а то мяса кусок шварк на сковородку. Если как следует отбить, то и филей. Салатик настрогала – вот и ужин. Тут и Степан приезжает. Пока на стол накрываю, они поговорят. Степан телевизор включит. Все больше с полей и коровников. Или один в бубен бьет, другой на ихней балалайке. А девушки руки поднимут – и по кругу. И так приседают легонько. Степан посмотрит, скажет: «Ну, захромали!» А если новости, тогда мне: «Женюра, переводи». А я только смеюсь. Это он на то намекал, что я ребенком-то где. Я и говорить первым делом не по-русски. По-качарски лопотала. Отец от нас ушел, я еще в животе брыкалась. Сам из Рязани ее привез, а сам в кусты…» Русский язык растворялся очень быстро. Сначала она, затрудняясь в речи, начала использовать отдельные качарские слова… потом фразы… Два последних месяца дочь вообще ее не понимала. В соседнем подъезде живет качарец, доктор химии: он приходил переводить. Минакова Е. Р. радовалась ему, как ребенок. Но за четыре дня до смерти перестала узнавать и качарца.