– Неужто? – почему-то усомнился дознаватель.

– Вот те крест! – воскликнул Леонтий, крестясь. – Офицер носит цветы балерине Лещинской, пылкий юноша – один из толпы ухажёров Людочки Пичугиной. Это балет, господа. Ба-лет.

– Ну, допустим. А что же убитая? – вернул сплетника к теме разговора господин Громыкин.

– Шо убитая?! Элеонора Черникина подавала надежды, да, було так. Такая гибкая, как тот прутик во саду. Безукоризненная форма. Пахала над техникой день и ночь, будто лошадь в осеннюю страду.

Хореограф встал в позицию и изобразил то ли лошадь, то ли балерину у станка, но выглядело сие неожиданно изящно. Леонтий вернулся к сыщикам, тяжело дыша.

– Потом, не забывайте, господа, шо Черникина молода, а прима, извиняйте, четвёртый десяток разменяла, – сказал хореограф и развёл руки в стороны. – Умница, красуня, но возраст. Воз-раст!

Господин Четвертак опять понизил голос.

– Мариус Потапов стал продвигать Элечку на главные роли.

– Это главный балетмейстер, – опять уточнил для начальника делопроизводитель.

– Естественно, нашей приме это не понравилось. Естественно!

Леонтий зашептал.

– А нынче був такой скандал. Последняя капля. Прямо самая последняя капелька. Мариус приказал подселить Элечку Черникину в гримёрку к Людочке Пичугиной. Шо там було!

– Что?! – хором спросили господин Громыкин и господин Самолётов.

Хореограф, довольный произведённым эффектом, замолчал.

– Если без ругани, то можно сказать, шо прима была недовольна. Форменный скандал учинила. Ругалась страшно, – сказал Леонтий, отвернулся от сыщиков и махнул на них рукой.

Анхен, молча наблюдавшая за беседой, поняла, что болтливый Четвертак что-то не договаривает. Она подошла к мужчине и невзначай прикоснулась к его руке. И помпезный занавес, и декорации, и сцена качнулись и растворились в воздухе. Анхен попала в воспоминание хореографа. Была у неё такая способность. Передавался сей дар по женской линии старинного рода Ростоцких, ещё со времён Петра Великого, вот и ей перепало немного.

Леонтий зажмурился и прикрыл уши руками. Господи Иисусе! Как же она визжит! Нет, вы полюбуйтесь на неё, люди добрые. Разве можно так визжать?! Как только связок у неё хватает.

– Людочка, лапуля, успокойся, – сказал он, входя в святая святых Мариинского театра – в комнату прима-балерины.

– Почему посторонние в МОЕЙ гримёрке?! – перекинулась прима на вновь прибывшего. – Леонтий, нет, ты мне ответь. Что сие означает? И не надо закрывать уши! Кричала и буду кричать!

Леонтий судорожно сглотнул. Воспалённые глаза балерины извергали лаву, метали громы и молнии.

– Людмила Петровна, я Вам в сотый раз повторяю, что эти вопросы надобно задавать Мариусу Палычу, – спокойно сказала Элеонора Черникина, поправляя у зеркала выбившуюся прядь пегих волос.

– Нет, ты это слышал, Леонтий? Какова нахалка! – возмутилась в очередной раз госпожа Пичугина.

– Нужно уметь уступать место молодым талантам, – всё также спокойно добавила госпожа Черникина.

– Нашлась тоже талантливая. Тебе только крыс играть из повозки Карабосс! Мышь Серая! Кошка дранная! Вешалка позорная! Думаешь, я не знаю, за какие такие таланты Мариус тебя продвигает?

Подружка примы балерина Лещинская, стоявшая подле, при этих словах развязно рассмеялась.

– Списали тебя, Людочка, в утиль. И кто подвинул? Мышь Серая. Вот умора!

Вместо того, чтобы сгладить конфликт, она… масла в огонь подливает. Эх, всё самому надобно разгребать, всё самому.

– Это Мариус распорядился. Она права, – признался господин Четвертак и прикрыл глаза, ожидая новую волну визга, однако его не последовало.

Прима-балерина угрожающе молчала, переводя взгляд с хореографа на новую соседку.