Причиной этого энтузиазма была не только выгода от участия приемыша в полевых работах: на фермах Миннесоты (и не только) хозяева и работники ели за одним столом, и фермеры предпочитали видеть напротив себя приятную мордашку девочки или мальчугана, а не насупленную физиономию пожилого батрака, вечно всем недовольного – условиями труда, климатом, зарплатой, жильем, кормежкой или вздорным нравом хозяйки.

Но Эмили не была белокурой, да и «крепенькой» тоже.

Дамы-благотворительницы в жилетках цвета сливы и черных галстуках только сочувственно качали головой.

Это притворное сострадание напомнило Фланнери время, впрочем, совсем недавнее, когда они с Флоранс обивали пороги лондонских журналов в надежде продать фотографии. Но его снимки не отвечали требованиям журналов, это было совсем не то, чего они хотели, – слишком уж они были «интимные», ориентированные на индивидуальность, выражение лица и выразительность взгляда. Все это, по мнению редакторов, представляло интерес лишь для живописи, а фотография была обязана смотреть на мир шире, охватывая все его многообразие: толпы людей, шествия под знаменами, митинги с плакатами, многолюдные праздники, возможно, даже казни (при условии их публичности, разумеется, и желательно в экзотической обстановке), шумные чествования, свадьбы, но уж никак не портрет девочки-нищенки с соплей под носом, забившейся в подворотне в ожидании открытия ночлежки, чтобы получить полфунта хлеба, оскребки сыра да кружку холодной воды, – а ведь это была любимая фотография Джейсона Фланнери, единственная, на которой он, взяв тоненькую кисточку, белой гуашью вывел свое имя.

Уже совсем стемнело, когда сестры-благотворительницы Нью-Йоркской больницы подкидыша, разместившейся в величественном шестиэтажном здании на углу Восточной 68-й улицы и Лексингтон-авеню, наконец согласились взять Эмили на свое попечение.

Если уж им не удастся быстро довести ее до кондиции и отправить на «сиротском поезде» в качестве «крепенькой брюнетки», ее оставят в больнице, где она будет помогать работницам в стирке и починке белья других детей. А то, что она не говорит по-английски, даже хорошо: по крайней мере, хоть не будет надоедать персоналу глупым нытьем.

Джейсону Фланнери пришлось вывернуть карманы наизнанку, чтобы достойным образом отблагодарить милосердных покровительниц больницы подкидыша.

Потом, рассудив, что момент для фотографирования Эмили с ползущей по щеке глицериновой слезой все равно упущен, поскольку щека эта стала слишком чистой, слишком выдраенной, и что все равно света уже недостаточно для работы с камерой, Джейсон церемонно распрощался с монахиней, принявшей девочку, в последний раз посмотрел на Эмили, мысленно пожелав ей удачи, не очень, впрочем, в это веря – но ведь он сделал для нее все, что мог, – и не без удовольствия вышел на заметенную снегом улицу, чувствуя себя свободным как птица.

В отведенной ему каюте находились две койки, и Джейсон с нетерпением ждал появления пассажира, с которым ему предстояло делить узкое помещение, расположенное на уровне ватерлинии; клепаная обшивка уже дребезжала, хотя двигатель еще не работал в полную силу. Но стоит цилиндрам паровой машины привести в движение огромные шатуны, и это будет уже не дрожь, а мощнейшая вибрация, и тогда каюта пойдет ходуном. Затренькают на туалетной полке стаканы для зубных щеток, замигает электричество, застучат дверцы шкафов, а книга поползет по прикроватному столику, в то время как за мелко дрожащим иллюминатором будут двоиться городские огни.

В одной из семи или восьми труб, оплетающих каюту, раздавалось кишечное урчание – скорее всего, по ней проходил пар: такая горячая, что до нее нельзя было дотронуться. Наверняка эта труба еще послужит в начале путешествия, когда «Сити оф Пэрис» приблизится к зоне айсбергов – батареи парового отопления в каютах второго класса выглядели несолидно.