Я уверен, с только что минувшей войной (для нас она была давно минувшей) мы никак не связывали, и медали мне их казались не больше, чем железки на гимнастерках жалких, несчастных обрубков. Война представлялась совсем другим явлением: мой властный сильный и красивый отец, такие же сильные и веселые отцы моих товарищей. И к тому же шли фильмы, в которых наши всегда были сильнее страшного, жестокого врага. Что уж там говорить, величайшее из искусств и позже вытворяло с нами еще и не те штучки.

Странно, что самые значительные события моей жизни – полтора года больничного режима с тремя операциями, разрыв с женой – это все теперь кажется давно виденным кинофильмом. А ведь я страдал, и страдали близкие мне тогда люди. Взять этот, последний эпизод из недолгой жизни нашей семьи, когда после выписки из больницы супруга повела меня на вечеринку друзей своего детства. Я ужасно робел из-за шрамов на лице и тщательно скрываемой хромоты, а она танцевала то с одним, то с другим из своих приятелей. Не знаю уж, какой винт во мне повернулся, когда рванул из-за стола и выбежал на мороз без пальто.

Это могло остаться всего лишь мелкой обидой, рожденной ревностью, если бы несколько раньше, при выписке из больницы, она не сказала: «Теперь-то уж ты никуда от меня не денешься». Нет, мужчиной я тогда не был, иначе подумал бы и понял: она по-женски радовалась тому, что ее Красавчик подурнел. Она все время инстинктивно чувствовала непрочность наших уз… Нашла меня, полузамерзшего, на какой-то скамейке, говорила «Дурачок, ну что ты… ну что ты…». Еще несколько недель спать ложилась отдельно – «Ты должен поправиться окончательно», – в то время как я ночами мучился от нереализованного желания близости, гипертрофированного, видимо, долгими физическими муками.

Вскоре я ушел в общежитие. В общем, «делся».

И вот опять все вспомнилось при встрече с Марией. Она теребила меня за руку:

– Давай я познакомлю тебя с мужем и его сыном.

– Ты вышла замуж за этого дядю из-за московской прописки?

– Нет, однажды стало страшно остаться совсем одной. Но потом я ушла. Они меня разыскали и убедили вернуться…

– Значит – любят.

– Наверное… Ты позвони мне, если захочешь, – написала телефон на пачке сигарет.

И спрашивал, и отвечал, и обещал – все машинально.

А вот сейчас спустя два дня – бессонница и тревога. Зеленая настольная лампа, на тумбочке пустая пачка из-под сигарет с ее телефоном, стопка книг и журналов. Успел прочесть несколько. Интересно, местами даже захватывающе, но после прочтения не покидает такое чувство, будто бы тебя ловко провели. Пишут о какой-то жизни, вроде бы и знакомой, но нашпигованной сюжетами былых времен и наивными фабулами якобы настоящего. Ах как все блестяще выстроено, выдержан темпоритм повествования, и даже есть сложность архитектоники образов и их взаимопроникновения…

Может быть, форма, бедный старенький сюртук, сдерживает могучую душу приходящего нового?.. Океан стихов, излагающих в рифму мысли, вполне подходящие для незатейливых газетных статеек. Опрозилась поэзия, одетективилась проза, и читатель перетекает себе из высших сфер в мир материально превалирующего…

Я переводил беседу местных писателей с Жоржи Амаду, был он в нашем городе, и, пожалуй, лишь Лев Петрович говорил с ним на одном языке – языке духовности и боли. Сам он, в прошлом военный летчик, повидал такого! Но, опять же, как потрясающе он рассказывал, и как недосказанно в своих книгах описал. И при всем при том, судьба его книг счастливая, на полках не залеживаются…

После экскурсий, когда я замолкаю, часто начинают рассказ ветераны войны. Я всегда склонен больше всего доверять тому, что увижу своими глазами, но старики рассказывают по-особому (внешне отрешенно спокойны, даже никаких слез на глазах): «Снег белый-белый, и на нем в зеленом-зеленом, шинели такие, – убитые солдатики. Белое, зеленое и красное-красное на белом – это кровь». Сначала это так красиво. И это страшно. Мурашки по спине. Как такую книгу написать? Можно было бы попробовать, но знаю, что это не в моих силах. Я, как та сороконожка, у которой спросили, мол, откуда она знает, какую ногу когда ставить, и она, задумавшись об этом, сбилась и остановилась.